Ночной осенний ветерок так ощипал деревья, что луне негде было спрятаться, и она кружилась над улочкой вместе с танцующими парами, и свадебный шатер постепенно превратился в большой серебряный холм.

— Не вы сегодня спрашивали в гостинице место? Есть свободная комната.

Но воспользоваться комнатой мне не пришлось. Прозорливый Натан Давидович Шадаровский, предупреждавший меня, что раньше чем утром отсюда меня не отпустят, все же немного ошибся: меня не отпустили и на следующий день.

Крыжопольская свадьба, начавшаяся в субботу, продолжалась и в воскресенье и закончилась поздно ночью. Праздник перешел в будни новой трудовой недели.

Оказывается, из-за того, что шаргородский автобус ушел из Ярошенко за два часа до того, как я приехал туда из Крыжополя кишиневским поездом, и мне не на чем было добраться до Красного, я оказался в выигрыше. Но в чем заключался мой выигрыш, я узнал немного позже, когда оставил тихую, дремлющую станцию, высокое солнце в небе и вошел в густой, темный лес.

А что еще оставалось мне делать, кроме того как отправиться пешком в Красное: автобусов сегодня больше не будет, а время не терпит. Ждать случайной машины — просидишь неизвестно сколько. Девять-десять километров — не такое уж большое расстояние, хотя троллейбусы, автобусы, такси отучили горожан от ходьбы.

Интересно, неужели местечковые жители тоже разучились ходить пешком, что никто из красненцев не приехал кишиневским поездом? Ведь больше двух, двух с половиной часов дорога не займет. Воз вещей, как в прежние годы, сейчас никто из города с собой не тащит. А окажется у кого-нибудь тяжелый чемодан, тоже не страшно… Нет теперь, кажется, станции, где бы не было автоматических камер хранения. Опустил в автомат монету, и ты свободен. Надо только запомнить выбранные тобой четыре цифры — без этого заклинания стальная дверца не откроется. Но и это не страшно. У автоматов есть хозяин, и они его слушаются. Придет механик. Назови ему две-три приметы, и он вернет тебе вещи. Но лучше не забывать номер — хлопот не оберешься. И так как я постоянно в дороге, еду из местечка в местечко и все время имею дело с автоматическими камерами хранения, я и выбрал для них четыре постоянные цифры: «2671», что, согласно еврейскому алфавиту, означает слово «Бузи» — имя моего любимого поэта, погибшего молодым на фронте, певца еврейских местечек Бузи Олевского. Имя его я никогда не забуду, так же как строки его стихотворения:

которыми я встретил густой Ярошенковский лес.

Как я ошибся, заранее рассчитав время в пути: трудно представить себе человека, который, войдя в Ярошенковский лес, не замедлил бы шаги! Промчаться через этот лес на автобусе, к тому же в такой погожий день, как сегодня, просто грех, большой грех! А приехал бы я другим поездом, успел бы я тогда на автобус и не отправился бы пешком.

Мне просто повезло, что шаргородский автобус, идущий в Винницу через Красное и Тивров, прошел станцию Ярошенко за два часа до прибытия кишиневского поезда.

Ярошенковский лес в начале осени…

Я искал слова, чтобы описать его в прозе, и нужных слов не нашел. Обратился я тогда к самому богатому кладу нашему, к языку поэзии, и тоже не нашел. От всех подобранных мною слов Ярошенковский лес отказывался, качал ветвями и кронами: «Нет, нет, нет…» И заставлял меня искать новые слова. И я опять их искал, упрямо искал, как золотоискатели, с которыми я бродил в юности, искали в енисейской тайге крупинки золота в промытом песке.

Сколько слов я уже перебрал, опускаясь в прохладные долы и поднимаясь на лесные пригорки, где вершины могучих деревьев касались синего неба, и искал слова, пока птицы пением своим не подсказали мне, что я с самого начала пошел по неверному пути, что величие и великолепие Ярошенковского леса во все времена года передать словами нельзя — красоту эту можно передать только пением. Временами мне казалось, что птицы поют здесь иначе, чем в Меджибожском и Ружинском лесах, красоту которых тоже не передать словами. Лишь тянувшееся в стороне асфальтированное шоссе, что поднималось вверх и опускалось вниз мимо могучих дубов, мешало мне вообразить, что до меня здесь не ступала нога человека, и забыть, что я здесь когда-то уже был. С тех пор прошло уже тридцать с лишним лет. И что можно столько лет спустя запомнить о лесе, через который мы тащились темной холодной ночью на скрипучей телеге? Но в Красном и в Тиврове я был тогда несколько дней, и мне кажется, что я там узнаю каждую улочку, каждое крылечко…

В Тиврове, которое после войны, как многие другие местечки, превратилось в деревню, я, наверно, не побываю. Тем более что история с тивровским парнем, из-за которого я, собственно, приехал сюда, случилась не там, а в Красном. Ее мне вкратце рассказал казатинский Зиша-Адмиралтейство. Сам не знаю по каким приметам, я, выйдя из леса, узнал красненское шоссе. Я обрадовался ему, как родному дому после долгих лет скитаний. Скорее всего, потому, что знаю: в Красном не встречу новых кладбищ — заросших травой рвов, как в других местечках.

Солнце, которое я оставил на той стороне леса, догнало меня на лугу: он примыкал к шоссе. Ивы, под которыми в летние вечера шептались влюбленные пары, сильно постарели, их склоненные ветки касались собственной тени. Вернувшись с луга опять на шоссе, я обрадовался рассыпанным соломинкам, оставленным проезжей телегой. Я шел и останавливался, все искал следы и приметы тихого, зеленого далекого местечка и то и дело ловил себя на том, что чувствую в воздухе знакомый издавна запах гречневых оладий, что пекли в канун субботы.

И вдруг я остановился. Не ошиблась ли дорога, выпустившая меня из леса, не вывела ли она меня на шоссе, ведущее совсем в другое местечко? Откуда взялась здесь широкая река, заманившая к себе заходящее солнце? В Красном, как я помню, была маленькая, узенькая речушка, и текла она не здесь, а в другой стороне, под деревянным мостком, где стояли кузницы. Нет ни мостка, ни кузницы, ни церквушки на горке, ни кирпичного домишка фотографа, да и сама горка здесь, кажется, другая: она меньше и ниже той, что была когда-то. Я еще стоял под горкой, а уже видел базар с его ларьками и столами и на базарной площади дома с красными ставнями и с низкими крылечками. Теперь я не сомневался, что нахожусь в Красном: узнаю домики — они тесно прижимаются, как прежде, друг к другу. Только возле самой базарной площади они стоят обособленно, словно поссорились, а ссориться в прежнее время им было из-за чего: три из пяти длинных домов были когда-то заезжими домами. Вон в том постоялом дворе, куда я когда-то заехал, рассохшиеся ворота сарая до сих пор, как мне показалось, сохранили свой цвет — они темно-зеленые. Интересно, что здесь теперь? Может быть, тоже заезжий дом, коммунальный конечно. Я постучал в завешенное окошко. Никто не отозвался. Заглянул во двор — никого там нет. На разбитой, без колес телеге лежали рассохшийся, потрескавшийся бочонок и полуистлевший хомут.

Я не был голоден, но не мог пройти мимо ресторанчика — он помещался в среднем на площади доме — и зашел туда. Тогда здесь столовались постояльцы заезжих дворов и обслуживала их дочка хозяина, девушка с глубокими темно-синими глазами.

— Вы не можете мне сказать, — обратился я к молодой женщине в коротком фартучке и в белом накрахмаленном кокошнике, принесшей мне еду, — остался ли кто-нибудь из тех, кто когда-то жил в этом доме?

— В этом доме никто никогда не жил.

— Как это никто никогда не жил! Я был здесь много раз! Неужели я что-то спутал? Мне помнится, что именно в этом среднем доме…

— А когда вы у нас были? — спросила официантка, присев к моему столику.

— Лет тридцать — тридцать пять тому назад.

— Только и всего! — рассмеялась она, пряча голые руки под фартук. — Теперь я понимаю, о ком вы спрашиваете. О Перцовских. У них была, говорят, очень красивая дочка. Что-то особенное! Неха звали ее. До сих пор люди вспоминают ее красоту. Действительно, их дом стоял на этом же месте. Но он сгорел. И с тех пор прошло уже много лет. Колхоз построил новый дом и открыл в нем ресторанчик.