— Как пишется у Шолом-Алейхема, — добавил сын, показав на открытую книгу, которую перед моим приходом Гинда, как видно, читала им вслух. Об этом говорили очки, положенные на книгу.

— Вот только одного не хватает, — сказал негромко Аврам, — скучаем по детям и внукам. Еле дождешься лета, когда они приезжают. На этой неделе я проводил в Свердловск дочку с тремя детьми. Начались занятия в школе. А это наш младший, живет недалеко, в Житомире. Ему и жене пока еще не дают на заводе отпуска. Он приехал за детьми — они у нас жили все лето. Летом в местечке полно детей. Должен вам сказать, на старости лет нет большей радости для человека и большего утешения, чем внуки и внучки. Наши внуки еще будут знать, что такое еврейское местечко. Но их дети и внуки об этом знать уже не будут.

— К тому времени, папа, таких местечек, как Красное, тоже уже не будет.

— А какие будут?

— Такие, как Житомир.

— Как Житомир? — переспросил я не без удивления, хотя слышал это не впервые.

— Да, такие, как Житомир, Хмельницкий, Винница, Могилев… Одним словом, города, окруженные местечками. Что такое теперешний Житомир? Это город, как бы составленный из нескольких местечек. Да-да. Скажем, улица, на которой я живу, состоит из небольшой части Чернихова, из части Ружина, из части Брацлава. В самом центре города вы до сих пор увидите улицу, на которой дома стоят, как в местечках, с открытыми дверями и окнами, завешенными марлей. В каждом доме газ, но варенье варят по-прежнему на треножнике во дворе. По вечерам собираются возле домов и вспоминают местечки. И с какой тоской вспоминают!

Так вот почему переплетчик из Деражни Сендер Зевин советовал мне побывать в Хмельницком, если я действительно хочу увидеть современное местечко! Но сейчас, когда я знаю, что настоящее современное местечко можно увидеть в Виннице, Житомире, Черкассах, Каменец-Подольске и во многих других городах, я наверняка могу уже сказать, что видел современное местечко. Впрочем, Красное для меня — тоже современное местечко, хотя оно уже наполовину деревенское.

— Кажется, дождь перестал. Завтра можно будет поднимать зябь.

Аврам открыл окно, и вместе с ночной прохладой ворвалось дыхание Ярошенковского леса, дыхание родных вспаханных полей…

Разменяв в кассе метро десятикопеечную монету на два пятака, Эфроим Хигер вдруг хватился, что в ГУМе не дали ему сдачу. Эластичные носки стоят два рубля двадцать шесть копеек, а он подал в кассу трешницу. Кассирша ему не отдала семьдесят четыре копейки — ведь это же в переводе на старые деньги семь рублей сорок копеек. Семь рублей сорок копеек!

Эфроим Хигер был зол не столько на кассиршу, сколько на себя. Чтобы с ним случилось такое! Как мог он, простоявший в галантерейном ларьке на марьинорощинском рынке, кажется, не один год, упустить из виду, что, покупая дефицитный товар, забываешь все на свете, а кассирши только того и ждут. Сколько раз, например, случалось, что, покуда он, Эфроим, который был в ларьке и продавцом, и кассиром, доставал из выдвижного ящика прилавка сдачу, покупатель был уже от окошка далеко-далеко — ни окликнуть, ни догнать. Когда его, Хигера, снимали с работы, ему припомнили и это. И хотя уже прошло немало лет, как он отошел от торговли, но как перепадает лишняя копейка, он еще помнит.

Обида, которую Эфроим Хигер носил все эти годы в душе, была не столько на тех, кто снял его с работы и посоветовал идти на завод, сколько на тех, кто нуждался в том же лечении еще больше, может быть, чем он, и тем не менее почти все остались на своих местах. С какой стати он должен был оказаться козлом отпущения? Если уж снимать, так всех, потому что все они из одного теста. Никакой разницы нет между теми, кто работает в ларьке на рынке, и теми, кто работает в ГУМе или ЦУМе. Достаточно было один раз забыться, чтобы ему это обошлось в семь рублей сорок копеек наличными.

Неожиданно Эфроим нащупал в кармане пальто какой-то твердый предмет. Еще не успел он как следует развернуть оберточную бумагу и увидеть купленный нож для чистки картофеля, как темное облачко набежало на его свежевыбритое, в синеватых жилках лицо с остроконечной седой бородкой, и поблескивавший передний золотой зуб во рту утратил всю свою праздничность.

— Ну и что? — доказывал он себе, отойдя к окну. — А четыре рубля двадцать копеек не деньги? Ножик ведь стоит тридцать две копейки, то есть три рубля двадцать копеек.

Нет, Эфроим Хигер не из тех, кто трясется над копейкой. Когда нужно было, он мог выбросить тысчонку-две, и ни одна жилка не вздрагивала на его лице. Но тот же Хигер, увидев на земле копейку, нагибался и поднимал ее с тем же трепетом, с каким его набожный отец, светлой памяти, поднимал, бывало, валяющуюся страницу священной книги, и, когда при подсчете дневной выручки, случалось, не сходился итог — пусть даже на рубль, не ленился сызнова приняться за подсчет. Почему же теперь махнуть рукой, допустить, что ошибся, мол, взял с собой из дому меньше денег? Ну а уговорить себя, что он эти четыре рубля двадцать копеек потерял или у него их выкрали, — просто смешно.

Как человек, обрадовавшийся, что нашлась потеря, Эфроим обрадовался, что не сходится расчет, и он снова может, разгладив каждый волосок праздничной седой остроконечной бородки, произнести нараспев:

— Ну?

Неподалеку от себя Хигер увидел озиравшегося молодого человека — тот, по всем приметам, искал, куда бы укрыться, чтобы незаметно съесть зажатый в промасленном клочке бумаги пирожок. Человек как-то странно взглянул на него, словно упрекнул, что, подсчитывая израсходованные деньги, он, Эфроим, забыл про пять копеек, истраченные им у выхода из ГУМа на такой же пирожок. Но для него уже вообще не имело значения, сколько ему недодали, важно было общее правило, а правило таково: где только удается, стараются недодать сдачи. Все из одного теста.

Опустив в автомат пятикопеечную монету, Эфроим ступил на эскалатор. Передний золотой зуб снова празднично поблескивал у него во рту.

В длинном коридоре и в вестибюле он останавливался у столиков распространителей лотерейных билетов, напоминавших прохожим, что послезавтра тираж и за тридцать копеек можно выиграть «Москвич».

С тех пор как ввели лотереи, не было, кажется, случая, чтобы Эфроим, спустившись в метро, не прошел мимо наставленных столиков замедленным, сдержанным шагом, внимательно присматриваясь к распространителям. Присматривался главным образом к более старшим среди них, особенно к тем, кого в летние дни заставал здесь, бывало, в черных или синих костюмах, в жестко накрахмаленных сорочках с вязаными галстуками, а зимой — подбитых мехом шубах с облезлыми каракулевыми воротниками и высоких котиковых шапках. Их бритые лица словно предлагали: «А ну-ка, угадайте, сколько же нам лет?» Пенсне на вспотевших носах, обручальные кольца на руках и вся манера держаться не оставляли у него сомнений насчет того, кто они и что они.

Эфроим был уверен, что до выхода на пенсию они были людьми прилавка. И взялся бы даже сказать, кто на каком товаре сидел. Разница только та, что в ларьках и лавчонках они всегда были озабоченны, суетливы, а здесь — необычайно спокойны, беспечны: один заглядывает в газету, другой — в книгу, третий целиком отдался стоящей на столе «Спидоле», ловя какой-то матч или концерт. Больше всего Эфроима Хигера удивляло их спокойствие и беспечность. Не так уж много лет, кажется, они на пенсии, чтобы все и вся позабыть. Как можно стоять на деле и предаваться посторонним занятиям — ни с того ни с сего слушать музыку? Правда, на марьинорощинском рынке, где он в те, недоброй памяти, времена стоял в ларьке химикатов, неподалеку от него в галантерейной лавчонке стоял некто Йосл Зильбер. Так этот Йосл не обходился без напева, даже когда мерил тесьму. Но тот, рассказывают, был когда-то певчим у кантора!

Как ни уверен был Эфроим, что распространители лотерейных билетов действительно таковы, какими он представляет их себе, ни с одним из них все же не завел разговора о том, какая нужда привела его, чтобы целый день торчать под землей в страшной сутолоке, вместо того чтобы сидеть где-нибудь в сквере, на свежем воздухе, играть в домино. Не завел он такого разговора, возможно, потому, что при всей своей уверенности все же опасался — вдруг выяснится, что именно те, о ком он так думал, никогда не имели отношения к торговле и привело их сюда только желание быть при деле. Так или иначе, но его давно уже разбирала охота спуститься в метро на два, на три дня и показать им, как надо торговать. Придумали вращающиеся продолговатые ящики, куда покупатель может засунуть руку и сам выбрать себе билет. Тасуют пачку билетов, как карточную колоду, и потом предлагают покупателю — пусть сам вытянет! Все это очень слабые способы привлечь покупателя. Даже лотерейными билетами надо торговать умеючи. И когда Эфроим Хигер, войдя в вестибюль, увидел, что у одного из столиков люди столпились так, словно там торговали дефицитным товаром, он тоже кинулся туда.