— Ровно пять минут! — крикнул Шая.

— Шая, не забивай мне голову! Из-за тебя я забыл остановить секундомер. Мне кажется, что прошло ровно четыре минуты.

— Я же должен точно знать, — сказал Кива.

— Ну что же, еще раз полезешь на небо. Скажи лучше, что ты там видишь. Ты ведь торчишь в самом космосе.

— Твой базар я вижу, Шая. Боже, как красив наш Меджибож! Во всем мире нет ничего красивее. Шая, заберись ко мне на лестницу, увидишь хотя бы мир, в котором живешь.

— Я уже достаточно нагляделся на мир, дошел почти до Берлина.

— Какой там Берлин! Где ты в Берлине увидишь такое небо, такие луга, такой Буг!

— Смотрите, алхимик, как бы вы наш Буг не превратили в золото! — крикнула Ита.

— Объясните, пожалуйста, зачем нужна такая длинная лестница, если самый высокий дом у вас здесь — полтора этажа? — спросил Манус.

— Не беспокойтесь, товарищ Манус, у нас будут также и пятиэтажные дома, да еще с лоджиями. Кива, вы еще не видите там бульдозеров и экскаваторов? Попомните мои слова…

— Бабушка, вон дедушка идет! Тетя Ципа!..

Все уставились на Йону и Боруха, показавшихся в воротах. Гилел поднялся и сказал жене:

— Шифра, от нас что-то скрывают…

— Ой, горе мне! — заломила Шифра руки. — С детьми, должно быть, случилось несчастье.

— Шифра-сердце, не волнуйтесь, — успокоила ее Ита, — ничего с вашими детьми не случилось.

— А что же?

Гилел шагнул к Йоне:

— Йона…

— Не спрашивайте, реб Гилел.

— Скажи ты ему, Борух, — шепнула Ита мужу.

— Вернулся злодей Алешка.

Гилел словно окаменел:

— Алешка?!

Кива спрыгнул с лестницы, отозвал Йону в сторону.

— Что он ответил?

— Я, сказал он, свое отсидел и теперь могу жить где хочу. Тут, сказал он, я родился и тут буду жить! Чтоб он провалился!..

— Даже на эти несколько дней, когда будут справлять свадьбу, он не хочет уехать?

— Нет!

Гилел резко выпрямился:

— Алешка?

— Успокойся, прошу тебя!

— Идем, Шифра!

Борух загородил Гилелу дорогу:

— Вы не пойдете к нему. Этот злодей…

— Идем, Шифра!

Никто больше не задерживал Гилела.

Окно закрыто, но опущенная занавеска колышется, словно дрожит от гневных слов Наталии Петровны. Алексей молчит. Он лежит на кушетке в углу комнаты, курит папиросу за папиросой и следит за сестрой, шагающей по комнате и ежеминутно готовой броситься на него с кулаками.

— Господи боже, за что такое наказание? Почему гром не разразил тебя прежде, чем ты вырос? Боже праведный, прибрал бы он тебя!

— Ругай, ругай, сестрица, ты еще доругаешься у меня.

Наталия кинулась к нему:

— Сестрицей он меня зовет! Какая я тебе сестрица? Знал бы батька, что станешь прислужником фашистов, он бы тебя еще маленьким задушил собственными руками. Из-за тебя, пес, маманя сошла в могилу раньше времени. Господи, как только носит тебя земля! Откуда ты взялся на нашу голову? Я думала, давно уж подох как собака…

— Говори, говори, ты у меня сегодня договоришься.

— Ты, может, и меня тоже, как внука Гиляровича… Как ты смел вернуться сюда?

— А куда я мог вернуться оттуда?

— Тебе уже мир тесен? Не мог осесть где-нибудь в другом месте, где никто тебя не знает, и гнить там, пока не сдохнешь. И надо же до такого додуматься — вернуться сюда!

Алексей вытащил из бокового кармана свой новенький паспорт и помахал им:

— У меня такой же паспорт, как у тебя, как у Йоны, который пришел меня стращать, грозить мне, напоминать о том, что было двадцать лет тому назад. Я за все расплатился, честно отсидел, как говорят у нас, от звонка до звонка. Так чего хотят от меня? Никуда отсюда я не уеду. Тут мой дом, тут я родился, тут…

— Истязал людей, — перебила его сестра.

— Наталка, чтоб я больше не слышал от тебя этого! Запомни, Наталка, я из родного дома не уйду. Он такой же мой, как и твой.

— Я тебе выплачу твою долю, сколько скажешь, но убирайся отсюда. Лучше уходи отсюда по-хорошему.

— Это они, твои евреи, научили тебя пугать меня?

— Пугают обычно зверя, а ты в тысячу раз хуже зверя. Выйди на улицу и послушай, что люди говорят о тебе.

— Кто говорит? Твои евреи?

— Изверг! Кто из евреев здесь остался? Они ведь лежат все в яме. А мало православных ты замучил? Не оскверняй память нашего отца, погибшего на фронте. Убирайся отсюда! Боже праведный, почему его еще в детстве не поразил гром?

— Наталка, не выводи меня из терпения! Если тебе не нравится жить со мной под одной крышей, можешь сегодня же выбраться отсюда. Я по тебе скучать не буду. А им передай, что я не собираюсь помешать их свадьбе. Я это время пересижу дома. Но уехать отсюда — дудки! Этого они не дождутся. — Он опять помахал паспортом и закричал: — Я свое отбыл, за все расплатился! Теперь у меня такие же права, как у всех. Тут мой дом! Я никуда отсюда не уеду! Никуда!.. — Голос его оборвался — в дверях показался Гилел.

…Третий день после резни. Третий день, как Гилел, единственный оставшийся в живых еврей в местечке, справляет траур по загубленным. Он сидит на низеньком стульчике, в ермолке, в носках, и шьет полицейский френч. Одинокий луч предвечернего осеннего солнца, прокравшись сквозь завешенное окно в комнату, скользит по голой стене, забирается на незастланный стол, на деревянную кровать, на швейную машину и, не найдя там ничего, снова скользит по стене, где медленно гаснет.

Гилел шьет и, кажется, не замечает, что делает, он не слышит собственного голоса, повторяющего все время одно и то же, одно и то же:

— Бог дал, Бог взял… Он дал, Он взял… Бог дал… взял… Он взял и Он… — Запутавшись, Гилел бормочет, словно в забытьи: — Ты избрал нас между всеми народами… между всеми народами… — Вдруг, будто лишь теперь осознав все, что произошло, он вскакивает, швыряет в сторону френч и кричит придушенным голосом, воздев руки горе́: — Ты избрал нас между всеми… избрал нас… Чем, чем, Господи, я заслужил милость Твою, что Ты из всей общины избрал меня? Ты оставил меня в живых, дабы я совершил богоугодное дело: справлял траур и читал заупокойную молитву по убиенным? — И Гилел начинает как бы в замешательстве напевать: — Исгадал веискадаш шмей рабо… Да будет возвеличено и благословенно имя Твое за великую милость, которую оказал Ты Фейге моей, детям и внукам моим и всем евреям местечка, забрав их к Себе с грешной земли… Тебе, видно, не хватало там невинных душ… — Сгорбленный Гилел с каждым словом все больше выпрямляется, становится как-то выше, его надломленный голос наливается силой. — На суд! Ты слышишь? На суд вызываю Тебя, чтобы Ты наконец сказал, чего Ты хочешь. Каешься, что создал человека по образу Своему? Так ты уже раз пожалел об этом и ниспослал потоп. Кто просил Тебя тогда посадить в ковчег Ноя? Боялся, что Тебе будет скучно? Ты же мог вместо Ноя посадить в ковчег лишнюю пару тигров. Ибо что такое тигр по сравнению с человеком? Невинный голубь. И сколько раз Ты уже жалел после потопа, что сотворил человека? Доколе Ты будешь каяться? — Гилел опускается на стул, но тут же вскакивает: — А! Может, тот самый, что позавчера вырезал все местечко, может, он и есть образ Божий? Почему, когда праотец Авраам занес нож над сыном Исааком, Ты послал ангела, чтобы тот остановил руку Авраама, а когда они… Чем, я Тебя спрашиваю, малютки в колыбельках грешнее Исаака, что Ты дал их вырезать?! Удивительно еще, как Ты меня не выдал, что я спрятал внучка Ехилку в корзине, когда начальник полиции, гнавший нас к яме, приказал мне, как единственному портному, вернуться домой.

Заперев на задвижку дверь, Гилел подходит к кровати и вытаскивает из-под матраца кошечку, сшитую им для внучка, спрятанного в погребе.

Уже третий день лежит он там в далеком углу под кучей тряпья и все время просится к маме и бабушке. Скорее бы наступила ночь, чтобы он, Гилел, мог спуститься в погреб и взять Ехилку к себе. А под утро он отнесет его обратно в погреб. Но как долго это может тянуться? К кому же отнести ребенка, если за укрытие еврея грозит расстрел, виселица…