— Сейчас, сейчас, я одеваюсь, подождите минутку!

Взбешенный, пьяный Алексей врывается в дом с револьвером в руке:

— Почему сразу не открыли дверь?

— Я одевалась.

— Где эта юде?

— Какая юде?

— Не морочь мне голову, Соломия! Думаешь, я не видел, как она бежала сюда? Где она? Ну!

— Добрый вечер, Алексей Петрович! Кого ты спрашиваешь?

— Сиди себе там, старый хрыч, и молчи! Весь дом перерою — я видел, как она бежала сюда. Я приведу собаку, и запомните, если она окажется здесь, я вас всех собственной рукой… Всех…

И ей, Шифре, стоявшей в дверях возле Гилела, Алексей также сказал:

— Я за все расплатился. Я и за это расплатился. С меня там за все взыскали. Я теперь ни перед кем не в долгу. Вот, — он протянул свой паспорт, — у меня чистый паспорт. Такой паспорт выдают только тем, кто искупил свою вину.

Гилел шагнул к нему:

— А разве можно искупить такую вину, как убийство невинного младенца, охота за юным созданием, чудом выбравшимся из могилы, истязания ни в чем не повинных людей? Есть ли на свете достойная кара за такие злодеяния? Назови мне эту кару!

— Чего вы пришли ко мне? Что вы от меня хотите?

— Назови мне эту кару! — цедил сквозь зубы Гилел. — Как ты мог после всего, что совершил, вернуться сюда? Скажи, как?

— Тут мой дом!

— Зверь не имеет дома! — вскричала Наталия.

— Зверь, сказали вы? Что зверь по сравнению с ним?

— Хватит, я отсюда никуда не уеду, и все!

Наталия Петровна подошла к Алексею и сурово сказала:

— Ты уедешь.

— А если не уберешься отсюда, — гневно продолжал Гилел, — мы предадим тебя херему[22]. Знаешь, что такое херем? Я спрашиваю тебя в последний раз: ты уберешься отсюда?

— Убирайтесь вы отсюда!

Медленно, мерным шагом Гилел отошел к двери и, дрожа от гнева, начал:

— Да будет проклята жизнь твоя! Будь проклят ночью во сне и будь проклят днем в бодрствовании! Да разверзнется земля под стопами твоими и небо над головой твоей! Чтоб ты молил о смерти, а смерть к тебе не придет! Пусть проклятие мое всегда и всюду следует за тобой!

— И мое проклятие! — воскликнула Наталия.

Гилел продолжал:

— Предупреждаю тут всех и всякого, и пусть мое предупреждение передадут из уст в уста: каждый, кто узнает, что мы тут предали этого злодея херему, и все же будет с ним общаться, также будет проклят. Идем, Шифра, отсюда! Тут все проклято.

— Я тоже иду с вами! — крикнула им вслед Наталия. — Пока он здесь, моя нога не переступит порог этой комнаты…

Оставляя дом, Наталия Петровна со стуком захлопнула дверь.

От узкого прохода в невысокой каменной стене, огораживающей старое еврейское кладбище, к двум большим надгробиям Балшема и Гершеле Острополера, напоминающим два простых четырехугольных стола и окруженным наполовину вросшими в землю покосившимися надгробиями, ведет узенькая, заросшая тропинка. А по ту сторону кладбища тянутся луга и поля до самого горизонта, опирающегося на крылья заброшенных ветряных мельниц.

Гид Йохевед привела сюда Гилелева свата Матуша, плотного мужчину с продолговатым, вытянутым лицом, и не отпускает его от себя ни на шаг, выкладывая перед ним свои познания.

— Хотите знать, когда все, что я вам рассказываю, произошло? — обратилась она к Матушу, хотя тот ее об этом не спрашивал. — Сейчас подсчитаем. Блаженной памяти Балшем, то есть реб Исроэл, жил в одно время с Виленским гаоном, а Виленский гаон был близок с самим Наполеоном Бонапартом. Одним словом, считай не считай, этому будет, пожалуй, уже лет двести, а может быть, еще и с хвостиком. Ну а он, наш Гершеле Острополер… — Тут она залилась долгим смехом, как всегда закончившимся у нее звучным кашлем. — Ну и шутник же был этот Гершеле!

— Разве Гершеле Острополер тоже из Меджибожа?

— Что за вопрос? Вот же его могила. Первое надгробие на могиле Балшема, а второе — на могиле Гершеле. Видите, какую честь оказали ему! Похоронили почти рядом с Балшемом и поставили почти такое же надгробие. Ах, какой это был Гершеле! — Она опять залилась смехом. — Историю о серебряном бокале, родившем маленький бокальчик, вы слыхали?

— Разумеется.

— А историю о субботнем госте? А о мешке с овсом вы тоже слыхали? Ну а как Гершеле…

— Разумеется, — брякнул Матуш.

— Что разумеется? — переспросила Йохевед.

Матуш начал оправдываться:

— Хочу спросить, откуда известно, что это могила Балшема? Ведь на надгробии не видно никакой надписи.

— Вот тебе и на! Должно быть, думаете, что вы у меня первый, кому я показываю Меджибож. Желаю себе, и вам, и всем нашим близким столько лет хорошей жизни, сколько экскурсантов и туристов со всех концов света проходит через мои руки. Так вот, как вы думаете, знаю я толк во всем этом? Может, показать вам документ? — Она достала из-под надгробия Балшема запыленную бумажку и протянула Матушу.

— Что это? — удивленно спросил Матуш.

— Читайте, тогда узнаете.

Матуш надел очки и принялся вслух читать, с трудом разбирая размытые, поблекшие буквы:

— Сара, дочь Леи, Файтл, сын Розалии, Хайка, дочь Гитл…

Йохевед тем временем подобрала еще несколько бумажек и подала Матушу:

— Нате вам еще пачку.

Разложив и разгладив помятые бумажки па надгробии Балшема, Матуш продолжал читать вслух:

— Я, Исер, сын Любы, и моя жена, дочь Фейги, и все наши дорогие и близкие, просим тебя, святой ребе, заступись за нас перед Святым престолом и вымоли у Всевышнего, чтобы мы были здоровы, не знали никаких бед и чтобы наступили мир и братство во всем мире. Аминь!

— Аминь! — подхватила Йохевед. — Нате, вот вам еще пачка записок. Постойте, а это что? Псалмы или молитвенник? Посмотрите, пожалуйста!

Матуш взял у нее книжечку и начал читать, не понимая ни слова:

— Авуэси ани эл кивройсейхем…

Йохевед его перебила:

— А, знаю уже. Это молитва, которую читают над могилой цадика. Интуристы, видно, оставили. Они иногда оставляют даже свечи.

— А зачем свечи?

— Сразу видно, что вы не хасид. Хасид никогда не спросит, зачем зажигают свечи на могиле Балшема и при этом молятся.

— Мои дочки Мая, Муся и зять Овсей, сын благочестивой… — начал дальше читать записки Матуш.

Но Йохевед снова перебила его:

— Бросьте, прошу вас, эти бумажки и послушайте лучше, какую штуку сыграл Гершеле Острополер с нашим цадиком реб Борехлом. Наш цадик реб Борехл, царство ему небесное, как-то вышел на минутку по надобности во двор, а Гершеле тем временем уселся в его кресле. Вдруг с воплем врывается бесплодная женщина: «Ребе, помогите!»

— Я эту историю уже…

— Разумеется, скажете?

— Да, разумеется. — И Матуш снова взялся за чтение: — Я, Сэм, сын Гертруды, и моя жена…

— Ах, господи, — всплеснула Йохевед руками, оставьте наконец эти бумажки! Ну и урожай в нынешнем году на такие записочки. Комбайн еще не вышел в поле, а уже пишут записочки. Вы знаете, сколько еще осталось до элула[23], когда приезжают сюда на могилы предков? — Неожиданно Йохевед снова залилась смехом: — Ах, какой это был Гершеле! Вот у кого была критика и самокритика. Он и сегодня не сидел бы сложа руки. Думаю, что и у вас там, в Ленинграде, он тоже знал бы, что делать. Или, может, у вас там все уже стали праведниками? Реб Матвей Арнольдович, солнце на месте не стоит, а нам еще нужно ходить и ходить. Я должна еще показать вам крепость и наш Буг. Жаль только, что сегодня наши пожарные не будут карабкаться на лестницу. А парк и переулок, где был когда-то двор цадика, вы же тоже еще не видели.

Но Матуш хотел уже отделаться от нее:

— Экскурсию, думаю, мы можем отложить на другой раз. Я же еще завтра не уезжаю.

Увидев, что Матуш вынимает из кармана бумажник, Йохевед замахала руками:

— Что вы, что вы, бог с вами! Я таки пенсию не получаю, и, не скрою, если экскурсанты и туристы, приезжающие сюда со всех концов света, предлагают мне за труд вознаграждение, я не отказываюсь. Но вы же не экскурсант и не турист. Это во-первых. А во-вторых, какое значение имеет этот мой труд по сравнению с тем богоугодным делом, которое вы совершаете ради местечка!