— То же самое и мы говорим ему.

— Папа, ведь мы с Эстер уже…

— Иди, Шифра, рассчитайся с музыкантами, говорят тебе!

— Реб Гилел, — сказал Йона, — расстроить свадьбу молодых людей — один из самых больших грехов.

— Беру этот грех на себя.

За ненакрытыми столами, расставленными в форме буквы П, во дворе местечкового пищевого комбината сидят Кива, Шая, Борух и еще несколько человек, и каждый на свой манер напевает под музыку летичевской капеллы, укрывшейся от полуденного солнца в глубине двора под развесистым каштаном. Манус тоже там. Он успевает одновременно и дирижировать, и играть на одном из трех инструментов, свисающих у него с шеи на серебряных цепочках. Глядя на Мануса, музыканты играют с огоньком, как если б играли уже на свадьбе.

Когда музыка затихла, Кива заметил:

— Нет, что ни говорите, но он знал толк в музыке. Ах, как он понимал…

— О ком это вы? — притворился Шая, будто не догадывается, о ком идет речь.

— Ну, он, конечно, Соломон Мудрый. Как там у него сказано, Борух?

— У царя Давида, хотели вы сказать, — поправил его Борух: — «Все мои кости поют во мне…»

— Вот-вот, это он сказал по поводу нас. Стоит меджибожцу услышать где-нибудь музыку, пение, и он прибежит даже в полночь. Музыкой, Эммануил Данилович, вы можете добиться у меджибожца чего угодно.

— Что-то не видно, чтобы у него чего-то добились.

— У кого, у реб Гилела? — спросил Кива. — Это, по-видимому, оттого, что вы, товарищ Эммануил Данилович, разучили с летичевской капеллой не те мелодии.

— Надо было разучить с ними кое-что из вещиц Балшема, — заметил Борух и вдохновенно затянул: — Ай-бом-бом, ай-бом-бом, ай-бири-бири-бом…

— Хватит вам айкать и бомкать, — перебил Шая Боруха и обратился к Манусу: — Вы, я вижу, были военным человеком, так давайте, пожалуйста, кое-что из военных вещей, скажем, «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат».

Во двор шумно вбежала, как всегда, озабоченная, запыхавшаяся Йохевед:

— Товарищи, я, упаси боже, не опоздала?

— А вы разве когда-нибудь опаздываете? — пожал Борух плечами.

— Нет, в самом деле. Слышу, музыка играет, вот я и прибежала. Вчера и позавчера, когда играла музыка, я знала, что капелла лишь готовится к свадьбе. Но почему вдруг сегодня музыка? Ведь жених с невестой еще вчера улетели.

— Мы справляем тут сегодня проводы, провожаем в Москву нашего дорогого гостя Эммануила Даниловича. Но ненадолго. Скоро мы его опять пригласим к нам. Не унывайте, Хевед, музыканты еще будут у нас играть, и много играть. Для меня это даже не «диалема», что у нас еще будут свадьбы, и много свадеб.

— Откуда, например, Шая?

— Да, откуда?

— От пятилеток, Борух, от пятилеток. Надо читать газеты. Скоро, ручаюсь вам, вы не найдете ни одного местечка, где не будет заводов и фабрик. А раз будут фабрики и заводы…

— «Жила на свете козочка…» — запел Кива. — Пророк реб Шая уже начал вещать.

В разгар спора о судьбе местечка, станет ли оно городом или селом, явилась озабоченная Ципа.

— Тут нет моего Йоны? — спросила она. — Значит, сидит еще у реб Гилела. Целый день он все толкует с ним, уговаривает его. В самом деле, чем виновата бедняжка Эстерка, что бог дал ей такого отца, будь он проклят вместе с Алешкой!

— А я, думаете, мало с ним говорил? Привел ему в качестве примера декабристов. Кто, скажем, были родители декабристов? Они ведь были…

— Опять взялся за свои вещания, Шая? — остановил его Кива. — Думаешь, никто, кроме тебя, газет не читает? Ципа, вот идет ваш Йона.

— Ты лишь теперь идешь от него? — встретила Ципа мужа. — Ну что?

Йона махнул рукой:

— Он даже слушать не хочет. Мечет громы и молнии. Пусть так, уступил я ему, может, действительно надо сильнее разжечь в себе пламя ненависти. И что касается детей, я тоже уступил ему, может, он прав, надо и в детях воспитать непримиримую ненависть ко всем, кто так или иначе сотрудничал с фашистами. Но требовать, чтобы дети расплачивались за грехи родителей…

— Не верится даже, чтобы Гилел говорил такое, — отозвался Борух. — Но на эту свадьбу он, по-моему, не согласится.

— Какое значение имеет, согласится он или не согласится? Скоро уже две недели, как свадьба состоялась. Тут, собственно, должна была состояться дубль-свадьба, — заметил Манус.

— Может, вы будете так добры и все же откроете нам секрет, что такое дубль-свадьба? — спросила Йохевед Мануса.

Так как Манус не ответил, Борух взялся разъяснить ей это:

— Дубль-свадьба — это, как я догадываюсь, то же, что Шуш Пурим, то есть день, следующий за праздником Пурим и считающийся как бы повторением этого праздника. Либер все же удивляет меня — как он мог жениться без согласия и благословения родителей…

— А что тут такого? В былые времена тоже случалось…

— Да, верно, — согласился Йона. — Но тут речь идет, дорогой Эммануил Данилович, не о приданом и не о родовитости. Тут речь идет совсем о другом — о человеке и звере в образе человека идет речь. Если б не Алешка, Гилел сидел бы сейчас за одним столом с Матушем.

— Представляю, что будет твориться в Ленинграде, когда там узнают.

— Кто узнает? — спросил Кива Боруха.

— А я вам не рассказывал? Реб Гилел еще на рассвете прибежал ко мне, чтобы я отдал ему все фотографии, которые Матуш заказал мне и не успел забрать. Гилел хочет отправить эти фотографии в милицию, чтобы знали, кто он такой. Звери, говорит Гилел, не должны жить среди людей, зверей надо держать подальше от людей.

— Теперь я уже не жалею, что съездил в Меджибож, — сказал как бы про себя Манус. — Теперь буду хотя бы знать, что представляет собой меджибожец. — Посмотрев на часы, он взялся на этот раз за кларнет. — Время не ждет, скоро надо будет собираться в путь.

— Сегодня, значит, уезжаете? — спросил Йона.

— Послушайте, — обратилась Ципа к Манусу, — может, вы бы все же остались у нас.

— А что он тут будет делать: латать брюки или карабкаться на пожарную лестницу алхимика Кивы?

— Не унывайте, Хевед! — Йона вдруг словно на голову выше стал. — Музыканты у нас не будут сидеть без дела, как говорит наш пророк Шая.

Шая немедленно отозвался:

— Придет время, и местечко станет городом, и у нас будут свадьбы, много свадеб…

— Аминь! — улыбнулся Кива.

— Можете смеяться, Кива, сколько угодно, но я уверен, что в скором времени местечко станет городом с фабриками и заводами. Вот увидите. Для меня это больше не «диалема».

При этих словах Шаи Манус вынул из бумажника какую-то бумажку и подал Шае.

— Что это? — удивленно спросил тот, разглядывая плотную, глянцевитую бумажку.

— Моя визитная карточка. Раз, по вашим словам, у вас тут посыплются свадьбы, то я оставляю вам свои координаты — адрес и телефон. Если надумаете связаться со мной по телефону, звоните, пожалуйста, после десяти утра, так как с восьми до десяти я в бассейне. Иду я туда даже в сильнейшие морозы.

— Вы идете, видно, туда, чтобы совершить омовение перед занятиями музыкой, подобно писцу, совершающему омовение перед тем, как приступить к писанию Торы.

— Играть на свадьбе после того, что мы перенесли, реб Борух, тоже богоугодное дело, — сказал Манус. — Давидка, играешь?

— Да, дядя Манус.

— А ты знаешь, сколько лет этой мелодии? Нет? Я тоже не знаю. Наверно, много, очень много лет. Может, ее пел мой дедушка, мой прадедушка, мой прапрадедушка. Поколение уходит, поколение приходит, и путь, проделываемый мелодией из поколения в поколение, подобен пути родника, который то исчезает, словно высох, то вдруг вновь возникает, часто даже там, где его и не ожидали. Так сыграй же мне, Давидка, на прощание мелодию, оставшуюся после моей замученной матери. На всех свадьбах и торжествах играй ее!

Манус уступил Давидке место, и Давидка заиграл в сопровождении капеллы «Фрейлехс моей матери». В это время незаметно появился во дворе Гилел.

— Еще раз, Давидка! — скомандовал Манус.

И Давидка снова заиграл, но уже иначе, чем играл эту мелодию Манус. Печаль во «Фрейлехсе моей матери» была иная, и радость была иная.