Это добавляет последний штрих ужаса к мысли об опасном кольцевом острове в море, он представляет собой даже не скалу, а органику, частью живую, частью сгнившую; вокруг него даже чистое море и красивая рыба ядовиты, самый крепкий камень на нем изрыт червями, и мельчайшая пыль так же опасна, как лекарство аптекаря.

Остров малонаселен, однако только благодаря непредвиденному стечению обстоятельств я нашел его настолько безлюдным, что никакие звуки человеческой жизни не разнообразили часов дня; мы ходили по этому городу, напоминающему ухоженный общественный сад, среди закрытых домов, без единого объявления в окне о сдаче жилья; и когда мы посетили правительственное бунгало, мистер Донат, исполнявший обязанности вице-резидента, самолично приветствовал нас и угощал кокосовым пуншем в зале заседаний и судебного присутствия этого обширного архипелага, наши стаканы стояли среди судебных повесток и опросных листов переписи. Непопулярность последнего вице-резидента вызвала массовый исход туземцев, служащие отказывались от должностей и уходили на свои крохотные кокосовые плантации в отдаленных районах острова. В довершение всего губернатор в Папеэте издал приказ: все земли на островах Паумоту должны быть определены и зарегистрированы к определенной дате. А население архипелага полукочевое; о человеке вряд ли можно сказать, что он житель конкретного атолла; он с нескольких, возможно, у него есть жилье и родственники на десятке атоллов; и в частности, жители Ротоавы, мужчины, женщины, дети, от жандарма до проповедника-мормона и школьного учителя владели — чуть было не сказал землей — владели по крайней мере домом из коралловых блоков и кокосовыми пальмами на каком-нибудь близлежащем островке. Туда — от жандарма до младенца, пастор со своей паствой, учитель с учениками, ученики с книгами и грифельными досками — отплыли на судне за два дня до нашего появления, и теперь все спорили о границах. Воображение рисует мне, как их горластый спор смешивается с шумом прибоя и криками морских птиц. Они так дружно бежали, напоминая птичью стаю, улетающую в теплые края; остались только пустые дома, словно старые гнезда, которые вновь будут заселены весной; и даже безобидный школьный учитель отправился в эту миграцию вместе с ними. Покинули остров, как мне сказали, пятьдесят с лишним человек, остались только семеро. Но когда я устроил пир на борту «Каско», моих гостей оказалось не семь, а почти семью семь. Откуда они появились, как были созваны, куда исчезли, когда все было съедено, не имею понятия. В свете рассказов о низменных островах и той жуткой частоты, с которой люди избегают океанского берега атоллов, два десятка тех, кто сидел за столом с нами, могли вернуться ради этого случая из царства мертвых.

Безлюдье и навело нас на мысль снять дом и стать на время жителями острова — потом я всегда поступал так, когда представлялась возможность. Мистер Донат отдал нас с этой целью на попечение некоего Таниеры Махинуи, в котором сочетались несовместимые статусы каторжника и священника. Возможно, читатель улыбнется, но я утверждаю, что он вполне соответствовал обеим ролям. Прежде всего роли каторжника, так как совершил преступление, которое во всех странах карается цепями и тюрьмой. Таниера был человеком знатного происхождения — недавно он был вождем, о чем любил рассказывать, вождем района на острове Анаа, где проживали восемьсот душ. Властям в Папеэте в недобрый час пришло на ум возложить на вождей сбор налогов. Много ли было собрано, это вопрос; что ничего не было отправлено, это факт. И Таниера, отличавшийся визитами в Папеэте и кутежами в ресторанах, был избран в козлы отпущения. Читатель должен понять, что вина лежала прежде всего не на Таниере, а на властях. Задача была непосильной. Я ни разу не слышал о полинезийце, способном вынести такое бремя; честные и справедливые гавайцы — в особенности один, которым даже белые восхищались как непреклонным судьей, — спотыкались на этой узкой дорожке. И Таниера, когда его арестовали, с презрением отказался назвать сообщников; добычу делили с ним и другие, однако наказание понес он один. Его осудили на пять лет. Этот срок, когда я имел удовольствие быть его другом, еще не кончился; он по-прежнему получал тюремный паек, единственное и желанное напоминание о своей неволе, и, полагаю, ждал дня своего освобождения не без тревоги. Своего положения Таниера не стыдился, ни на что, кроме шаткого стола в месте своего изгнания, не жаловался, не жалел ни о чем, кроме птицы, яиц и рыбы своего острова. Что до его прихожан, они нисколько не стали думать о нем хуже. Школьник, наказанный заданием написать десять тысяч строк по-гречески, запертый в спальне, неизменно пользуется уважением товарищей. То же самое и Таниера: человек заметный, не обесчещенный, попал под бич невообразимых богов — возможно, Иов или, скажем, некий Таниера в логове льва. Вероятно, об этом праведном Робин Гуде слагались песни. С другой стороны, он вполне соответствовал своему положению в церкви. По натуре он был степенным, заботливым человеком, лицо его было морщинистым и серьезным, улыбка веселой, он владел несколькими ремеслами, строил лодки и дома, был одарен прекрасным голосом для чтения проповедей, кроме того, таким талантом красноречия, что у могилы покойного вождя Факаравы заставил всех своих помощников проливать слезы. Я ни разу не встречал человека с более священническим складом ума; он любил спорить и собирать сведения о доктринах и истории сект, и когда я показал ему в «Энциклопедии» Чеймберса гравюры — за исключением той, где изображена обезьяна, — обратил весь свой энтузиазм на кардинальские шапки, кадила, подсвечники и соборы. Я думал, что, когда он смотрел на кардинальскую шапку, какой-то голос тихо говорил ему на ухо: «Ты на пути к ней».

Под руководством Таниеры мы вскоре устроились в лучше всех обихоженный, как я думаю, частный дом на Факараве. Стоял он за церковью на прямоугольном участке. Для сада резиденции с Таити завезли более трехсот мешков почвы, и вскоре потребовался новый завоз, так как земля разносится ветром, проваливается в трещины коралла, и в конце концов ее не остается. Не знаю, сколько земли пошло на сад моей виллы, во всяком случае немало, потому что к воротам шла аллея высоких банановых пальм, а на остальной части участка, усеянной обычными, похожими на шлак осколками битого коралла, буйно росли не только кокосовые пальмы и мики, но и фиговые деревья, и все было покрыто восхитительной зеленью. Травы, разумеется, не было ни стебелька. С фасада штакетный забор отделял нас от белой дороги, окаймленной пальмами берега и самой лагуны, где днем отражались тучи, а ночью звезды. Позади бастион из сложенных без раствора коралловых блоков ограждал нас от узкой полосы кустов и высокого океанского пляжа, где грохотало море, рев и плеск его до сих пор звучат в комнатах дома.

Сам дом был одноэтажным, с верандами спереди и сзади. В нем было три комнаты, три швейных машинки, три морских сундука, пара увеличенных цветных фотографий, пара цветных гравюр с картин Уилки и Малреди и французская литография с надписью «Le brigade du General Lepasset brulant son dra-peau devant Metz»[47]. Под сваями дома ржавела печка, мы вытащили ее и привели в порядок. Неподалеку находилась яма в коралле, откуда мы брали солоноватую воду. Кроме того, на участке была живность — петухи, куры и полудикие кот с кошкой. Таниера каждое утро приходил на восходе кормить их тертыми кокосовыми орехами. Нас регулярно будил его голос, приятно оглашавший сад: «Пути-пути-пу-пу-пу!»

Поскольку мы находились вдали от присутственных мест, близость церкви делала положение наше, как говорится в рекламных объявлениях, приемлемым и позволяла нам наблюдать кое-что из здешней жизни. Каждое утро, едва мы заканчивали кормить кур, Таниера звонил в колокол на маленькой колокольне, и верующие, не особо многочисленные, собирались на богослужение. Однажды я присутствовал на нем: было воскресенье, паства состояла из восьми мужчин и семи женщин. Женщина, исполнявшая роль регента хора, начала с протяжной ноты, на втором такте к пению присоединился священник, а затем и все верующие. У одних были сборники церковных гимнов, в которые они смотрели, другие просто издавали «э-э-э». За гимном последовали две антифонные молитвы, а затем Таниера поднялся с передней скамьи, где сидел в облачении священника, взошел на кафедру, раскрыл свою Библию на таитянском языке и стал проповедовать по тексту. Я понял только одно слово — имя Божие; однако проповедник со вкусом модулировал голос, делал необычайно выразительные жесты и создавал впечатление полной искренности. Эта простая служба, Библия на родном языке, мелодии гимнов главным образом на английский лад — «Боже, храни королеву», как мне сказали, был излюбленным образцом — все, кроме бумажных цветов на алтаре, казалось не просто, но строго протестантским. Такими вот находили католики своих новообращенных с низменных островов.