28 июля, воскресенье. В этот день мы видели завершающее действо попойки. Король с королевой, одетые по-европейски, в сопровождении вооруженной гвардии впервые появились в церкви и величественно уселись на своем ненадежном помосте под обручами. Перед проповедью его величество спустился с помоста, нетвердо встал на гравийный пол и в нескольких словах отказался от пьянства. Королева сделала то же самое в еще более краткой речи. Затем последовали обращения ко всем мужчинам в церкви по очереди, каждый поднимал руку. И с делом было покончено — трон и церковь помирились.

25 июля, четверг. Улица в этот день была очень оживлена присутствием мужчин с Малого Макина. В среднем они рослее бутаритарианцев и, будучи на празднике, ходили в венках из желтых листьев и ярких нарядах. Говорят, они более дикие и хвалятся этим. И в самом деле, нам казалось, что они чванливо расхаживают по городу, словно шотландские горцы в пледах по улицам Инвернесса, в сознании своих варварских достоинств.

Во второй половине дня летняя гостиная заполнилась людьми, не попавшие туда стояли снаружи и нагибались, чтобы заглянуть под свес крыши, будто детвора в Англии около цирка. Это была макинская компания, проводившая репетицию ко дню состязания. Караити сидел в первом ряду, близко к певцам, и нас пригласили туда (полагаю, в честь королевы Виктории) присоединиться к нему. Под железной крышей стояла сильная, безветренная жара и воздух был насыщен запахом венков. Певцы в изящных набедренных повязках, с перьями, вставленными в кольца на пальцах, с венками из желтых листьев на головах сидели компаниями на сцене. Солисты поднимались группками и пели, они играли главную роль в этом концерте. Но все члены компаний, даже когда не пели, постоянно поддерживали их, гримасничали в такт пению, хлопали в ладоши или ударяли себя (громко, как в барабаны) по левой стороне груди; ритм был четким, музыка варварской, но исполненной осознанного искусства. Я обратил внимание, что постоянно используются определенные приемы. Внезапная перемена вводилась (я думаю о тональности) без нарушения такта, драматичным усилением голоса и размашистой жестикуляцией. Голоса солистов поначалу сильно расходились в грубом диссонансе и постепенно сливались в унисон; тут же к ним присоединялся, заглушая их, весь хор. Посредственный, торопливый, лающий, немелодичный ритм голосов временами нарушался и украшался похожей на псалом мелодией, зачастую хорошо сложенной или кажущейся такой по контрасту. Такты были весьма разнообразны, и к концу каждой песни веселье становилось бесшабашным и безудержным.

Трудно представить, сколько пыла и буйства они вкладывают в эти грохочущие финалы. Все объединяется: голоса, руки, глаза, листья и трепещущие перья на пальцах; хор раскачивается, пение бьет в уши; лица искажены восторгом и напряжением.

Вскоре труппа встала в полном составе, барабанщики образовали полукруг для солистов, которых иногда бывало пятеро, а то и больше. Теперь песни были весьма драматичными, и хотя мне никто ничего не объяснял, я иногда разбирал некоторые смутные, но внятные очертания сюжета, все это напоминало несогласованные сцены в оперных театрах Европы, точно так же какой-то голос выбивался из общего звучания, исполнители точно так же сходились и расходились, размахивая поднятыми руками и возводили глаза к небу или к галерке. Это выходит за рамки шаблона, искусство этих людей миновало зачаточную стадию. Песня, танец, барабаны, квартет и соло — полностью развитая драма, хотя все еще в миниатюре. Из всех так называемых танцев Южных морей те, что я видел в Бутаритари, определенно занимают первое место. Хула, которую может увидеть в Гонолулу невнимательный путешественник, наверняка самое скучное из человеческих изобретений, и во время ее исполнения зритель зевает, как на лекции в колледже или на парламентских дебатах. Но танец островов Гилберта заставляет думать; он волнует, возбуждает, покоряет; в нем есть сущность всех искусств, неисследованная, неизбежная многозначительность. Там, где занято так много людей и где все должны делать (в данный миг) одно и то же быстрое, сложное и зачастую случайное движение, труд на репетициях, разумеется, весьма тяжкий. Но артисты начинают учиться с детства. Ребенка и взрослого часто можно видеть вместе в маниапе: взрослый поет и жестикулирует, ребенок стоит перед ним со слезами на глазах и робко копирует его движения и звуки; это художник с островов Гилберта учится (как надлежит и всем художникам) своему искусству в муках.

Может показаться, что я неумерен в похвалах; вот отрывок из дневника моей жены, подтверждающий, что тронут был не только я, и завершающий эту картину: «Дирижер подал сигнал, и все танцоры, размахивая руками, раскачиваясь и ударяя себя по груди в слаженном ритме, открывали вводную часть. Артисты оставались все, кроме солистов, сидеть. Солисты стояли группой, совершая легкие движения ступнями и ритмично содрогаясь всем телом во время пения. После вводной части наступила пауза, а затем началась подлинная опера — иначе назвать это нельзя; опера, где каждый певец был искусным актером. Ведущий в страстном исступлении, охватившем его с головы до ног, казался преобразившимся; однажды почудилось, что по сцене проносится сильный ветер — руки исполнителей, их оперенные пальцы трепетали от волнения, потрясавшего и мои нервы: головы и тела ходили ходуном, как пшеничное поле под шквалом. Меня бросало то в жар, то в холод, слезы жгли мне глаза, голова кружилась, я испытывала почти неодолимое желание присоединиться к танцорам. Одну драму, кажется, я почти поняла. Бодрый, неистовый старик взял сольную партию. Он пел о рождении принца, о том, как нежно качала его на руках мать; о его детстве, когда он превосходил товарищей в плавании, лазанье по горам и всех атлетических развлечениях; о юности, когда он выходил на лодке в море и рыбачил; о зрелости, когда он женился и жена качала на руках его сына. Потом началась война, и завязалась большая битва, исход которой долгое время был неясным; но герой как всегда, победил, и пьеса закончилась бурным ликованием победителей. Были и комические пьесы, вызвавшие большое веселье. Во время одной сидевший позади старик схватил меня за руку, с проказливой улыбкой погрозил мне пальцем и что-то сказал со смешком, я поняла это так: „Ах, женщины, женщины; вот правда о всех вас!“ Полагаю, замечание было не комплиментарным. За все время там ни разу не было ни малейшего признака вопиющей непристойности восточных островов. Все было простой и чистой поэзией. Сама музыка была такой же сложной, как наша, хотя созданной на совершенно иной основе; несколько раз я вздрагивала от чего-то очень похожего на лучшую английскую церковную музыку, но лишь на мгновенье. Наконец наступила более долгая пауза, и на сей раз танцоры поднялись на ноги. По мере продолжения драмы интерес нарастал. Актеры обращались друг к другу, к зрителям, к Небесам; совещались друг с другом, объединялись в ансамбль; это была настоящая опера, барабаны вступали в надлежащие паузы, тенор, баритон, бас — там, где следовало, правда, все голоса были одного качества. Какая-то женщина в заднем ряду запела превосходным контральто, испорченным нарочитой гнусавостью; я обратила внимание, что все женщины взяли эту неприятную манеру говорить. Одно время солировал ангельской красоты мальчик; потом в центр поместили ребенка шести-восьми лет, настоящего вундеркинда. Малыш сперва отчаянно пугался и смущался, но к концу вошел во вкус и выказал незаурядный артистический талант. Меняющиеся выражения лиц танцоров были так красноречивы, что не понимать их представлялось большой глупостью».

Наш сосед на этом представлении, Караити, несколько напоминает его бутаритарианское величество фигурой и чертами лица, такой же дородный, бородатый и азиатский. По характеру представляется полнейшей противоположностью ему: он сметливый, улыбчивый, общительный, веселый, трудолюбивый. На своем острове трудится как раб, а народ заставляет трудиться, словно надсмотрщик. Проявляет интерес к идеям. Джордж-торговец рассказывал ему о летательных аппаратах. «Это правда?» — спросил Караити. «Так пишут в газетах», — ответил Джордж. «Ну что ж, — сказал Караити, — раз тот человек сделал это с помощью машин, я смогу сделать без них» — и, соорудив крылья, привязал их к плечам. Подошел к краю пристани, бросился в небеса и плюхнулся в море. Жены выловили его, потому что крылья мешали ему плыть. «Джордж, — сказал он, остановясь по пути к оставленной одежде, — Джордж, ты солгал». У него было восемь жен, так как его маленькое королевство все еще держится древних обычаев; но когда об этом сказали моей жене, он смутился. «Скажите ей, что я привез только одну», — взволнованно попросил Караити. Черный Дуглас очень нам понравился; и услышав новые подробности о происшедшем, увидев собственными глазами, что все оружие в летней гостиной спрятано, мы с еще большим восхищением смотрели, как виновник беспорядков ходит вразвалку по враждебному городу на своих больших ногах, с улыбкой на большом лице, очевидно, безоружный и определенно слышавший о пьянстве, он остался на своем острове, поэтому его вассалы приехали на празднество без главы и увенчали собой свиту Караити.