Такая жилая платформа служит прибежищем для многочисленных родственников и нахлебников хозяина. В сумерках, когда ярко горит огонь, воздух напоен ароматами вареных плодов хлебного дерева, и, возможно, между опорами дома уже светит лампа, ты видишь, как безмолвно собираются к ужину мужчины, женщины и дети; собаки и свиньи вместе взбегают по лестнице, помахивая ударяющимися один о другой хвостами. Чужестранцев со шхуны вскоре стали принимать столь же радушно: радушно предлагали им запускать пальцы в деревянное блюдо, пить молоко кокосовых орехов, курить ходящую по кругу трубку, слушать и поддерживать горячие споры о злодеяниях французов, Панамском канале или географическом положении Сан-Франциско и Нью-Йорка. Такое же простое и исполненное достоинства гостеприимство я встречал в шотландской деревушке, совершенно недоступной для туристов.

Я упомянул два факта — неприятное поведение наших первых гостей и ерзавшую по подушкам женщину, — которые создают совершенно ложное представление о манерах жителей Маркизских островов. Полинезийцы в подавляющем большинстве обладают превосходными манерами, но маркизцы стоят особняком, они раздражающие и привлекательные, дикие, застенчивые и благородные одновременно. Если вы преподнесли маркизцу подарок, он притворится, что забыл о нем, и его нужно будет преподнести еще раз, когда ваш гость соберется уходить: этой прелестной формальности я больше нигде не встречал. Просто намека будет достаточно, чтобы избавиться от общества любого из них или любой их компании; они невообразимо горды и скромны; а многие из более привлекательных, но непонятливых островитян окружают чужестранца толпой, и избавиться от них так же невозможно, как от мух. Пренебрежения или оскорбления маркизцы, видимо, никогда не забывают. Однажды я разговаривал на обочине дороги со своим другом Хокой, и вдруг глаза его вспыхнули, и он словно бы стал выше ростом. С горы спускался белый всадник, и пока он ехал, пока, остановясь, обменивался со мной приветствиями, Хока сверкал глазами и хорохорился, как боевой петух. Этот белый, корсиканец, несколько лет назад обозвал его cochon sauvage[7] — cocon chauvage, как произнес Хока. Поскольку эти люди так щепетильны и обидчивы, вряд ли можно было ожидать, что наша компания неопытных людей никого не оскорбит ненароком. Хока в один из своих визитов неожиданно угрюмо замолчал и вскоре с холодной церемонностью покинул судно. Сменив ко мне гнев на милость, он искусно и язвительно объяснил суть нанесенного мною оскорбления: я попросил его продать кокосовых орехов, а, по мнению Хоки, воспитанный человек должен давать даром, а не продавать, или по крайней мере не продавать друзьям. В другом случае я предложил гребцам своей лодки на обед шоколад и бисквиты. Тем самым я согрешил, но против какого обычая, выяснить так и не смог, и хотя меня сухо поблагодарили, угощение мое было оставлено на пляже. Однако худшей нашей ошибкой оказалось неуважение, проявленное к Томе, приемному отцу Хоки, считавшему себя законным вождем Анахо. Во-первых, мы не пришли к нему, как, видимо, полагалось, в его прекрасный новый, единственный в деревне европейский дом. Во-вторых, когда мы сошли на берег с визитом к его сопернику Таипи-Кикино, то увидели на самом высоком месте пляжа величественного мужчину с великолепной татуировкой; и к Томе мы обратились с вопросом: «Где вождь?» — «Какой вождь?» — вскричал Тома и повернулся спиной к нам. Он так и не простил нас. Хока бывал у нас ежедневно, но, думаю, из всей округи только Тома и его жена не ступали ногой на борт «Каско». Европейцу трудно вообразить, какому они противились искушению. Летучий город Лапута, приземлившийся на две недели в Сент-Джеймсском парке, способен дать лишь бледное представление о «Каско», стоящей на якоре перед Анахо; у лондонца как-никак есть разнообразные развлечения, а маркизец живет всю жизнь в нерушимом однообразии дней.

В тот день, когда мы собрались отплыть, незадолго до намеченного часа к нам на борт поднялась попрощаться компания: девять наших ближайших друзей, нагруженных дарами и разодетых, как на празднество. Хоку — первого певца и танцора, самого великолепного щеголя в Анахо, одного из самых красивых молодых людей на свете, упрямого, яркого, мелодраматичного, легкого, как перышко, и сильного, как бык, — трудно было узнать, когда он молча сутулился с удрученным, серым лицом. Странно было видеть парня таким расстроенным; еще более странно было узнать в его прощальном подарке один из раритетов, в котором нам в первый день было отказано, и сознавать, что наш друг, так ярко разодетый, так нескрываемо огорченный нашим отплытием, был одним из той полуголой толпы, что по прибытии осаждала и оскорбляла нас. Самым странным, пожалуй, было обнаружить в той резной рукоятке опахала — их основной товар, который они старались продать нам, пока мы были незнакомы, и навязывали нам бесплатно теперь, когда мы стали друзьями. Последний визит был недолгим. Один за другим они пожали нам руки и спустились в каноэ; Хока тут же повернулся к нам спиной, чтобы мы не видели его лица. Таипи, наоборот, остался стоять лицом к нам и делал изящные прощальные жесты, а когда капитан Отис приспустил флаг, вся компания отсалютовала головными уборами. Это было прощанием; наш визит в Анахо считался завершенным, и хотя «Каско» оставалась на якоре еще почти сорок часов, никто больше не появился у нас на борту, и я склонен думать, они избегали появляться на пляже. Эта сдержанность и достоинство — прекраснейшие черты жителей Маркизских островов.

О красотах Анахо можно написать не одну книгу. Помню, однажды я проснулся часа в три, воздух был прохладным, благоухающим. Волны то вздымались, словно бы заполняя бухту целиком, то откатывались. «Каско» качалась мягко, сильно, беззвучно; лишь временами какой-то блок пел по-птичьи. В стороне океана небо было усеяно яркими звездами, а вода — их отражениями. Глядя в ту сторону, я готов был запеть с гавайским поэтом:

Уа маомао ка лани, уа кахаеа луна,

Уа пипи ка мака о ка хоку. (Ясные небеса простирались вверху, Глядели вниз множеством звезд.)

Потом я взглянул в сторону берега, в вышине быстро неслись тучи, маячили черные горы, и я представил себе, что перенесся за десять тысяч миль, судно стоит на якоре в одном из Хайлендских озер, что, когда наступит день, покажутся сосны, вереск, зеленеющий папоротник, над дерновыми крышами будет подниматься дымок от горящего в печах торфа и чуждая речь, которую уловит мой слух, будет гэльской, а не канакской.

А день принес другие виды и мысли. Я наблюдал наступление утра во многих уголках мира; это зрелище определенно доставляло мне одну из главных радостей бытия, и рассвет, произведший на меня самое сильное впечатление, озарял бухту Анахо. Горы вдруг нависли над гаванью, склонами и ландшафтами, лугами, утесами, лесом. Все они радовали глаз красками — шафранной, желтой, зеленой, розовой и отливали шелковистым блеском; на более светлые места словно бы наплывала переливчатость, на более темных появлялся мрачный налет. Сам свет был обычным светом утра, чистым, бесцветным, и выделял на этом красочном фоне каждую деталь общей картины. Тем временем в деревне под пальмами, где задерживалась синяя тень, красные угли скорлупы кокосовых орехов и легкие струйки дыма говорили о пробуждении дневных забот; мужчины и женщины, парни и девушки возвращались по пляжу после купания, одежды их были яркими: красными, голубыми, зелеными, — какие мы восторженно разглядывали в детстве на картинках; вскоре над восточным холмом поднялось солнце, и все оказалось залитым сиянием дня.

Сияние все усиливалось, дневные заботы, как представлялось с моря, прекратились, так толком и не начавшись. За день на обращенных к морю склонах холмов два раза возникло движение стад. Изредка выплывало на рыбную ловлю каноэ. Изредка одна-две женщины вяло наполняли корзину на крохотном хлопковом поле. Изредка из тени дома звучала дудочка, выводя три ноты, напоминающие бесконечное повторение «Que le jour me dure!»[8]. Изредка через залив бухты двое туземцев переговаривались на маркизский манер условным свистом. Все прочее представляло собой сон и безмолвие. Прибой, сверкая, разбивался о берега; черные журавли ловили в бурунах рыбу; черные свиньи постоянно носились бегом по делам; но люди словно бы не просыпались или вымерли.