Факты эти, как ни странно, справедливы, и справедливость их странная: Накаеиа, виновник этих деяний, скончался в мире, прочтя лекцию о королевском ремесле; его марионетка умирает ежедневно за свое вынужденное соучастие. Не природа, а соответствие поступков и обстоятельств губит и спасает людей; а Тебуреимоа с самого начала занял несоответствующее место на Малом Макине. Живя на глухой деревенской улице, этот человек был хорошим плотником, и, хоть он и терзается, в некоторых добродетелях ему не откажешь. Земель у него нет, он пользуется только теми, что отданы в залог за штрафы; не может обогащаться старым способом посредством браков; бережливость является основной опорой его будущего, он знает это и практикует ее. Одиннадцать чужеземных торговцев платят ему за патент по сто долларов, около двух тысяч подданных платят подушный налог по ставке доллар с мужчины, полдоллара с женщины, шиллинг с ребенка: выходит около трехсот фунтов в год. На троне он почти девять месяцев — купил жене шелковое платье и шляпу, неизвестно за сколько, и себе мундир за триста долларов, отправил фотографию брата на увеличение в Сан-Франциско за двести пятьдесят, выплатил значительную часть братнего долга и все еще остался при деньгах. Преданный брат — хороший экономист, кроме того, искусный плотник, он иногда приводит в порядок деревянные части дворца. Нет ничего странного в том, что у мистера Трупа есть добродетели; то, что у Тебуреимоа есть какое-то развлечение, весьма удивляет меня.

Выйдя из дворца, мы все еще были мореплавателями на берегу и меньше чем через час уложили свои вещи в одном из шести домов для чужеземцев в Бутаритари, дом, который обычно занимал Мака, гавайский миссионер. Здесь обосновались две сан-францисские фирмы, «Братья Кроуфорд» и «Братья Уайтмен»; первая — возле самого дворца в центре города, вторая — у северного входа в лагуну; обе с кладовыми и барами. Наш дом находился на территории Уайтмена, между буром и кладовой, за оградой. На другой стороне дороги, в полосе кустов, угнездилось несколько туземных жилищ, пальмы вздымались плотной зеленой стеной, не пропуская ветра. Позади находилась песчаная бухта лагуны, защищенная молом с верандой, построенным руками королев. Здесь во время прилива стояли под загрузкой парусные лодки; во время отлива они сидели на мели примерно в полумиле, и бесконечные вереницы туземцев спускались по ступеням мола, растягивались по песку цепочками и группами, брели по пояс в воде с мешками копры и медленно шли обратно за новой ношей. Тайна торговли копрой не давала мне покоя, когда я сидел и смотрел, как время и доходы утекают на ступени и песок.

Спереди с начала пятого утра до девяти вечера горожане нескончаемо тянулись мимо нас по дороге: семьи, шедшие в глубь острова собирать копру на своих землях; женщины, направлявшиеся к кустам, чтобы собрать цветов для вечернего туалета; и дважды в день собиратели пальмового сока, каждый с ножом и раковиной. С рассвета до предвечерней поры они шли вразброд по своему делу. То и дело ныряли в кусты и исчезали. Не исключено, что в утренний час во время отлива в лагуне у вас возникнет желание искупаться, и вы можете войти за ними по пятам в пальмовые аллеи. Впереди, хотя солнце еще не взошло, восток окрашен заревом, и громадное скопление пригнанных ветром туч может озаряться им и гелиографировать о наступлении дня. Ветерок дует вам в лицо; наверху, в вершинах пальм, он играет, создавая непрестанный оживленный шум; смотрите куда угодно, вверх или вниз, людей нигде не видно, только земля и разбуженный лес. А прямо над головой песня невидимого певца пробивается сквозь толстую листву, с вершины соседней пальмы несется ответ, а в глубине леса далекий менестрель сидит, раскачиваясь, и поет. Таким образом, по всему острову собиратели сока сидят на вершинах, качаемых ветром, оттуда им открывается вид на море, где они высматривают паруса и, подобно громадным птицам, заводят свои утренние песни. Поют собиратели с определенной страстностью и пьяным весельем; с вершин пальм, откуда мы ожидаем щебетания птиц, неожиданно слышится громкая членораздельная песня. И в определенном смысле эти песни тоже просто-напросто щебетанье; слова древние, устарелые и священные, их понимают немногие, полностью, пожалуй, никто; но можно разобрать, что собиратели «молятся о хорошем соке и воспевают свои древние войны». Молитва по крайней мере бывает услышана, и когда раковину с пенящимся соком подносят к вашей двери, вы получаете напиток, вполне «достойный благодарения». До полудня можно возвращаться и пробовать его; он только искрится, становится более резким и превращается в другой напиток, не менее восхитительный; но потом ферментация ускоряется, и сок становится кислым; через двенадцать часов он превратится в закваску для хлеба, а еще через два дня — в дьявольски хмельной напиток, способный толкнуть на преступление.

У туземцев-мужчин ярко выраженные арабские черты лица, они носят бороды и усы, зачастую ярко одеваются, некоторые носят браслеты на руках и ногах, все вышагивают надменно и принимают приветствия с высокомерной улыбкой. Волосы (у щеголей обоих полов) завиты и уложены, как тюрбаны; и среди кудрей франтовато воткнута похожая на японский манер заостренная палочка (используемая вместо гребня). Женщины обольстительно поглядывают из-под такой прически: в том, что касается женской красоты, этому народу до таитян далеко; я даже сомневаюсь, что обычных женщин можно назвать красивыми; однако некоторые из самых привлекательных девушек и одна из самых красивых женщин, каких я только видел, были гилбертянками. Бутаритари, будучи торговым центром, европеизировался: цветное широкое женское платье или белое неотрезное — обычная одежда, последняя — для вечера; широкие шляпы, перегруженные цветами, плодами и лентами, к сожалению, тоже носят, а типичную для островов Гилберта женскую одежду надевают уже не все. Называется она риди: короткая юбочка или бахрома из копченых волокон листьев кокосовой пальмы, похожих на дратву, нижний край не доходит до середины бедра, верхний находится так низко, что риди кажется прилипшей случайно. Похоже, стоит чихнуть, и женщина наверняка лишится ее. Мы называли ее «опасная маленькая риди»; и в конфликте, бушующем из-за женской одежды, она, к сожалению, не устраивает ни одну сторону, благонравные осуждают ее как непристойную, более фривольные находят ее некрасивой. Однако если хорошенькая гилбертянка хочет выглядеть наилучшим образом, то должна носить это одеяние. В нем, не надевая ничего больше, она ходит с несравненной свободой, грацией и живостью, которыми отмечена поэзия Микронезии. Оденьте ее в европейское платье, обаяние улетучится, и она будет дергаться, как англичанка.

К сумеркам прохожие становятся более нарядными. Мужчины сияют всеми цветами радуги, или по крайней мере торгового зала, и оба пола начинают украшаться и пахнуть свежими цветами. Любимым является маленький белый цветок, женщины иногда вставляют его в волосы один, где он выглядит звездочкой, иногда вплетают в большие венки. С наступлением темноты толпа на дороге иногда густая, шлепанье и шелест босых ног становятся непрерывными; гулянье большей частью бывает сдержанным, тишину нарушают только хихиканье и беготня девушек; не шумят даже дети. В девять часов удар соборного колокола возвещает, что пора спать, и жизнь в городе замирает. Наутро в четыре часа сигнал этот повторяется в темноте, и неповинные арестанты освобождаются, но в течение семи часов все должны лежать — чуть было не написал «за дверями», на самом деле — под легкими крышами и теснясь в шатрах из противомоскитных сеток. Посыльный со срочным поручением должен идти открыто, объявляя о себе полицейским громадным факелом из кокосового ореха, светящего на пути от дома к дому, словно движущийся костер. Только сами полицейские ходят в темноте. Ищут в ночи нарушителя порядка. Я ненавидел их коварное присутствие, особенно капитана, хитрого старика в белой одежде, который скрывался в засаде у моего жилья, и в конце концов у меня возникло желание поколотить его. Но этот негодяй был «лицо официальное».