«Мистер Донат назвал это шуткой, — написал я тогда в своем дневнике. — Мне это показалось больше похожим на испуганное заклинание, словно та женщина хотела отвести внимание духа от себя. У каннибальского народа вполне могут быть каннибальские призраки». Догадки путешественника, кажется, обречены быть ошибочными; однако тут я оказался совершенно прав. Та женщина стояла на похоронах в ужасе, потому что находилась в страшном месте, на кладбище. Она с ужасом ждала наступления ночи, потому что над островом воспарил новый дух-людоед. И слова, которые выкрикнула в лицо Донату, действительно были испуганным заклинанием, чтобы защитить себя, чтобы напустить духа на другого. Одно можно сказать в ее оправдание. Она, несомненно, выбрала Доната отчасти потому, что он был очень добрым человеком, но отчасти и оттого, что он был полукровкой. Я думаю, что все туземцы считают кровь белого человека своего рода талисманом против сил ада. Иным образом они не могут объяснить безнаказанное безрассудство европейцев.

Должен признаться, я всегда полностью искренен со своим суеверным другом островитянином, часто задаю направление разговору своими рассказами и всегда являюсь серьезным, иногда восторженным слушателем. Но, думаю, этот обман простителен, потому что я так же люблю слушать, как он рассказывать, так же доволен этими сказками, как он этой верой, к тому же это совершенно необходимо. Поскольку вряд ли можно преувеличить сферу и глубину его суеверий, они формируют его жизнь, окрашивают его мышление, и когда он не говорит мне о духах, богах и дьяволах, то превращается в лицемера и просто болтает языком. При такой разнице в образе мыслей нужно быть снисходительными друг к другу, и, думаю, я должен относиться с большей снисходительностью к его суевериям, чем он к моему скептицизму. Кроме того, я могу быть уверен еще в одном: как бы ни был я снисходителен, всего не услышу; он же начеку со мной, а количество рассказанных мне легенд безгранично.

Приведу лишь несколько примеров, взятых наобум главным образом из моей жизни на Уполу в течение последнего месяца (октября 1890 года). Однажды я отправил одного из работников вскопать землю на участке с банановыми пальмами; и дом, и участок находятся в поросшей лесом седловине горы, откуда совершенно не видно и не слышно людей; и задолго до наступления сумерек Лафаеле появился со смущенным видом возле кухонного домика; он не смел больше оставаться там в одиночестве, боялся «духов в кустах». Кажется, эти духи представляют собой души погребенных мертвецов, обитающие на месте смерти и принимающие облик свиней, птиц или насекомых; кустарники полны ими, они как будто ничего не едят, убивают одиноких путников, очевидно, по злобе, а иногда в человеческом облике спускаются в деревни и ничем не отличаются от жителей. Это я узнал на другой день, гуляя среди кустов с очень умным парнем, туземцем. Близился полдень, день был облачным, ветреным. На склон горы налетел сильный шквал, деревья закачались, зашумели, сухие листья поднимались с земли тучами, словно бабочки; и мой спутник внезапно остановился как вкопанный. Сказал, что боится, как бы не стали падать деревья, но едва я сменил тему разговора, он с готовностью пошел дальше. За несколько дней до этого на гору поднялся посыльный из Англии с письмом; я находился в кустах, ему пришлось ждать, когда я вернусь, потом пока напишу ответ; и не успел я закончить, как голос его стал визгливым от ужаса перед наступающей ночью и долгой лесной дорогой. Это простолюдины. Возьмем вождей. На нашем архипелаге было множество дурных примет и предзнаменований. Одна река потекла кровью, в другой поймали красных угрей, на морской берег выбросило неизвестную рыбу, на ее чешуе было написано зловещее слово. Пока что мы имели дело с давними слухами, но вот свежая новость, современная и вместе с тем полинезийская. Недавно боги Уполу и Савайи сражались в крикет. С тех пор они воюют. Слышатся звуки битвы, раскатывающиеся вдоль побережья. Одна женщина видела, как некто выплыл из бурного моря и тут же спрятался в кустах; это был не местный житель, и стало понятно, что она видела одного из богов, спешившего на совет. Самый известный случай — одного из миссионеров на Савайи, знакомого с медициной, поздно ночью потревожили стуком; время было не приемное, но миссионер в конце концов разбудил слугу и послал узнать, в чем там дело; слуга выглянул в окно и увидел толпу людей с тяжелыми ранами, отрубленными конечностями, разбитыми головами и кровоточащими пулевыми ранениями, но когда дверь была открыта, все они исчезли. То были боги с поля битвы. И все эти слухи определенно имеют смысл, нетрудно связать их с политическими недовольствами или увидеть в них угрозу надвигающейся беды, с этой чисто человеческой точки зрения я сам нахожу их зловещими. Но мои правители обсуждали на тайных совещаниях и духовную сторону. Лучше всего отобразить этот смешанный склад полинезийцев двумя взаимосвязанными примерами. Как-то я жил в деревне, названия которой не хочу приводить. Вождь и его сестра были вполне разумными — воспитанными, красноречивыми. Сестра была очень набожной, регулярно ходила в церковь, укоряла меня, если я не появлялся там, впоследствии я узнал, что она тайком поклонялась акуле. Сам вождь был в некотором роде атеистом; по крайней мере человеком широких взглядов, кроме того, обладал европейскими познаниями и достоинствами, бесстрастной, ироничной натурой, заподозрить его в суеверии казалось так же нелепо, как мистера Герберта Спенсера. Вот продолжение. По совершенно очевидным признакам я понял, что могилы на деревенском кладбище роют недостаточно глубоко, и сделал по этому поводу своему другу выговор как несущему ответственность уполномоченному. «На вашем кладбище кое-что неладно, — сказал я, — и ты должен принять меры, иначе последствия будут очень неприятными». — «Неладно? Что же?» — спросил он с волнением, которое удивило меня. «Если как-нибудь пойдешь туда часов в девять вечера, сам увидишь», — ответил я. Вождь попятился. «Привидение!» — вскричал он.

Словом, на всем протяжении Южных морей ни один человек не может порицать другого. Полукровки и чистокровные, добродетельные и распутные, умные и глупые — все верят в призраков, у всех с недавно принятым христианством сочетается вера в древних островных богов и страх перед ними. Так в Европе олимпийские божества постепенно выродились в деревенских духов; так в настоящее время шотландец-богослов, прячась от глаз священников нонконформистской церкви, приносит жертвы возле священного источника.

Я стараюсь дать здесь полную картину из-за одной характерной черты паумотских суеверий. Правда, я слышал о них от человека, обладавшего талантом к таким рассказам. Сидя вечером у зажженной лампы, мы под долетавший до нас грохот прибоя жадно, восторженно слушали его. Читателю, находящемуся за тридевять земель оттуда, придется старательно прислушиваться к легкому эхо.

Источником всех этих мистических историй служили похороны и женские заклинания. Я был неудовлетворен тем, что слышал, без конца задавал вопросы и наконец услышал вот что. Родственники покойного располагаются у могилы с захода солнца до четырех часов утра — это время блуждания духов. В любое время ночи внизу должен раздаться звук, означающий освобождение духа, а ровно в четыре часа другой, более громкий, отмечает миг его возвращения, в промежутке между ними дух совершает свои злонамеренные странствия. «Ты когда-нибудь видел злого духа?» — спросили как-то у паумотца. «Один раз видел». — «В каком облике?» — «В облике журавля». — «А как ты узнал, что журавль — это дух?» — «Расскажу», — ответил он, и вот суть его неубедительного рассказа. Его отец лежал в могиле почти две недели; близкие стали сидеть возле его могилы, но на заходе солнца он оказался у могилы один. Еще не успело стемнеть, едва исчезло зарево заката, когда он увидел на могильном холмике белоснежного журавля; вскоре прилетели еще журавли, белые и черные, потом они исчезли, и он увидел на холмике белую кошку, к ней присоединилась компания кошек всех мыслимых расцветок; потом они тоже исчезли.