И тут последовало своевременное вмешательство. «Деньги не будут лечить больных», — наставительно произнесла сестра короля; и едва это замечание перевели, у меня глаза открылись, и я начал краснеть за свое занятие. Вот больной ребенок, а я хочу на глазах у его родителей забрать ящик с лекарствами. Вот служитель религии, а я (миллионер-язычник) совращаю его на святотатство. Вот жадный человек, разрываемый надвое алчностью и совестью, а я сижу рядом и наслаждаюсь его страданиями. Ave, Caesar[60]! Загнанные в угол, дремлющие, но не мертвые, мы все обладаем этой чертой характера: детской страстью к песку и крови арены. Поэтому я положил конец своему первому и последнему знакомству с радостями миллионеров и ушел среди безмолвного благословения. Больше нигде я не смог бы взволновать глубины человеческой души предложением пяти фунтов, больше нигде, даже за миллионы, не мог увидеть так наглядно зло богатства. Из всех присутствующих никто, кроме королевской сестры, не осознавал серьезности и опасности ведшейся торговли. Глаза их сверкали, девушка била себя в грудь в бессмысленном животном волнении. Им ничего не предлагалось; они ничего не приобретали и не теряли; при одном лишь упоминании этих громадных сумм ими овладел Сатана.

После этого необычного разговора я отправился прямо во дворец, нашел короля, сознался в том, что делал, попросил его похвалить от моего имени Терутака за его добродетель и попросить его изготовить для меня такой же ящик к возвращению шхуны. Тембинок, Рубам и один из «Ежедневных газет» — мы прозвали его «Разделом юмора» — некоторое время обсуждали какую-то идею и в конце концов внятно изложили ее. Они боялись, что я решил, что ящик будет исцелять меня, однако без волшебника он бесполезен, и когда у меня вновь начнется простуда, мне легче полагаться на болеутолитель. Я объяснил, что просто хотел поставить ящик у себя дома как предмет, изготовленный на Апемаме, и эти честные люди восприняли мои слова с большим облегчением.

В тот же вечер моя жена, идя по острову навстречу ветру, услышала пение в кустах. В этот час там самое обычное дело слышать торжествующую песнь добывателя пальмового сока, раскачивающегося в высоте; видящего внизу узкую полоску острова, окружающий простор океана и закатное зарево. Но это пение было более серьезным и как будто бы неслось с уровня земли. Немного углубясь в чащу, миссис Стивенсон увидела поляну, расстеленную посреди нее красивую циновку, на ней венок из белых цветов и один из тех ящиков дьявольской работы. Какая-то женщина — надо полагать, миссис Терутак — сидела перед циновкой, то склоняясь над ящиком, словно мать над колыбелькой, то воздевая лицо и обращая песнь к Небу. Проходивший мимо туземец сказал моей жене, что она молится. Может быть, она не столько молилась, сколько протестовала; может, то была церемония, потому что ящик был уже обречен — ему предстояло расстаться с зеленым целебным деревом, священным местом и праведными служителями, достаться язычнику, пересечь три моря, прибыть на землю, находящуюся под шутовским колпаком собора Святого Павла, оказаться в доме, где слышится песенка о Лилли Бридж, там с него будет стирать пыль британская горничная, и возможно, гул Лондона будет казаться ему шумом океана у рифов. Не успели мы закончить ужин, как Ченч начал свое путешествие, и один из «газет» уже поставил ящик на мой стол в подарок от Тембинока.

Я поспешил во дворец поблагодарить короля, но предложил возвратить ящик, так как не мог допустить страданий больных на острове. Тембинок поразил меня своим ответом. Оказалось, что у Терутака есть на всякий случай еще три-четыре ящика; его нежелание расставаться с одним из них и ужас, поначалу написанный на всех лицах, были вызваны не перспективой лишения источника исцеления, а преклонением перед Ченчем. Я проникся гораздо большим почтением к власти короля, который смог мгновенно и бесплатно добиться святотатственной любезности, которой я тщетно домогался с помощью больших денег! Однако теперь передо мной встала нелегкая задача — я считал, что Терутан не должен страдать из-за своей добродетели, и я должен был убедить короля разделить мою точку зрения, позволить мне обогатить одного из его подданных и (что было еще затруднительнее) заплатить за полученный подарок.

Ничто не выказывает короля в более благоприятном свете, чем то, что я добился успеха. В принципе Тембинок был против; когда я назвал сумму, он вскрикнул с презрительным неудовольствием: «Большие деньги!» Но его сопротивление не было серьезным, и, выплеснув свое дурное настроение, он сказал: «Хорошо. Заплати ему. Много лучша».

С этим разрешением я отправился в лазарет. Уже наступила ночь, прохладная, темная, звездная. Терутак лежал рядом с женой на циновке у костра из дров и ореховой скорлупы. Оба они улыбались: страданию пришел конец, власть короля успокоила (надо полагать) их мятежную совесть; и я получил приглашение сесть с ними и выкурить ходившую по кругу трубку. Я сам слегка растрогался, положив пять золотых соверенов в руку колдуна, но Терутак не проявил никаких чувств, вернул их, кивнул на дворец и назвал имя Тембинока. Когда мне удалось все объяснить, сцена переменилась. Терутак, долгое время рыбачивший вместе с шотландцами, выразил удовлетворение сдержанно, но жена его засияла; при этом присутствовал некий старец, видимо, ее отец, которому все хорошо объяснили. У него глаза выкатились из орбит. «Каупои, каупои — богач, богач!» — срывалось с его уст, словно припев; и он не мог встретиться со мной взглядом без глупого смеха.

Я теперь пойду домой, оставив эту семью возле костра радоваться неожиданному богатству и обдумать столь странный день. Я старался вознаградить добродетель Терутака и добился своего. Я разыгрывал из себя миллионера, вел себя отвратительно, а потом в какой-то мере загладил собственную глупость. Теперь у меня был ящик, я мог открыть его и заглянуть внутрь. В нем находились миниатюрная циновка и белая раковина. На другой день я спросил о ней Тамаити, и он объяснил, что это не совсем Ченч, а ячейка или тело, где он иногда пребывает. На вопрос, для чего там циновка, он негодующе ответил: «А вам зачем матрацы?» Вот вам и скептический Тамаити! Но островной скептицизм существует лишь на словах.

Таким образом, на острове все, даже служители богов, покорны слову Тембинока. Он может дать и отнять, может убить, может успокоить совесть принципиальных и делать все (очевидно) за исключением вмешательства в приготовление черепахи. «Я обладаю властью», — его излюбленное присловье, оно звучит во всех разговорах, эта мысль преследует его и всегда свежа, и когда расспрашивает и думает о чужих странах, он поднимает взгляд с улыбкой, напоминая собеседникам: «Я обладаю властью». Наслаждается он не только ее обладанием, но и применением. Он радуется извилистым и жестким путям правления, как спортсмен состязаниям или художник своему искусству. Ощущать свою власть, пользоваться ею, приукрашивать свой остров и картину островной жизни в соответствии с собственным идеалом, вовсю наживаться на труде островитян, расширять свой уникальный музей — вот на что он с удовольствием тратит все силы. Я ни разу не видел человека, более упорного в обычной профессии.

Было бы естественно предположить, что королевская власть непрестанно переходит по наследству в течение многих поколений. Отнюдь нет, началось это совсем недавно. Я уже учился в школе, когда Апемама была еще республикой, управлялась шумным советом старейшин и раздиралась непримиримой враждой. И Тембинок никакой не Бурбон, скорее, сын Наполеона. Разумеется, он знатного рода. На Тихоокеанских островах человеку не следует стремиться к власти, если он не обладает длинной родословной, в истоках — мифической. И наш король считает себя в родстве с большинством знатных семейств архипелага, ведет свой род от акулы и героической женщины. По указанию оракула она уплыла для встречи со своим отвратительным любовником так далеко, что не стало видно земли, и приняла в море семя предопределенного семейства. «Я думать ложь», — выразительно комментирует король эту легенду, однако гордится ею. После этого блистательного начала счастье рода, видимо, пошло на убыль; Тенкорути, дед Тембинока, был вождем деревни на севере острова. Острова Куриа и Аранука.были еще независимы; Апемама была ареной опустошительной вражды. В течение всего этого бурного периода истории фигура Тенкорути остается памятной. На войне он был быстр и жесток, захватил несколько городов, и все их жители до единого человека были перебиты. В мирной жизни его надменность была неслыханной. Когда собирался совет старейшин, он входил в Дом Совета, высказывался и уходил, не дожидаясь, чтобы ему ответили. Здравый смысл гласил: пусть другие спорят в меру своей глупости. Его боялись, ненавидели, и это доставляло ему радость. Поэтом он не был, ни познания, ни искусства его не интересовали. «Мой дед знай один вещь, знай хорошо», — заметил король. В какое-то затишье своих споров старейшины Апемамы отважились на завоевание Апемамы, и этот неотесанный Гай Марий был избран главнокомандующим объединенных войск. Ему сопутствовал успех, острова были покорены, и Тенкорути вернулся к своему правлению, прославленный и ненавидимый. Скончался он примерно в 1860 году семидесятилетним и совершенно непопулярным. Он был рослым и худощавым, говорит его внук, выглядел очень дряхлым и «ходи все равно, как молодой». Этот самый наблюдатель сообщил мне многозначительную подробность. Все люди, пережившие ту суровую эпоху, были обезображены шрамами от нанесенных копьем ран, на теле этого искусного бойца не было ни единого. «Я видеть старика, копьем его нет», — сказал король.