В строгом туземном обществе старые законы и обычаи были суровыми, но с некоторым духом благородства. Тайное прелюбодеяние каралось смертью, открытый уход от мужа к сожителю справедливо считался более порядочным и улаживался земельным штрафом. Кажется, наказывался в таких случаях только совершающий адюльтер мужчина. Ревнивому мужчине подобает вешаться, у ревнивой женщины другая мера — она кусает соперницу. Десять-двадцать лет назад за поднимание риди женщины полагалась смертная казнь; оно по сей день считается символически священным. Если в Бутаритари оспаривается участок земли, дело выигрывает тот претендент, кто первым повесит риди на столб ограды, поскольку никто, кроме него, не может коснуться этой вещи.
Риди было символом не женщины, а жены, знаком не пола, а положения. Ошейником на шее рабыни, ярлыком. Неверная женщина как будто избавлялась от наказания, если муж оказывался оскорблен, то отправить свой тягловый скот на бойню было слабым утешением. Караити до сих пор называет своих восьмерых жен «лошадьми», какой-то торговец объяснил ему, как используются эти животные на фермах, а Нантеитеи сдавал своих жен напрокат класть стены. Мужья, во всяком случае высокого положения, имели власть над жизнью и смертью жен. Даже белые, кажется, обладали этим правом, и их жены, совершившие непростительные проступки, спешили произнести формулу уничижения — И Кана Ким. Эти слова обладали такой силой, что осужденный, сказавший их в определенный день королю, бывал тут же освобожден. Они представляют собой признание униженности, и, как ни странно, их противоположность — передразнивание — является в Англии распространенным вульгарным оскорблением по сей день. Приведу сцену, произошедшую между торговцем и его женой-гилбертянкой в том виде, как слышал ее от мужа, ныне одного из самых давних постоянных жителей-белых, но тогда новичка на островах этой группы.
— Иди разведи огонь, — сказал торговец, — а я принесу масла и поджарю рыбы.
В ответ женщина хрюкнула на островной манер.
— Я не свинья, чтобы на меня хрюкать, — сказал он.
— Знаю, что не свинья, — ответила женщина, — но и я не твоя рабыня.
— Конечно, не рабыня, и если не хочешь жить со мной, возвращайся к родным. А пока ты здесь, иди разведи огонь, я принесу масло и поджарю рыбу.
Женщина пошла, словно повинуясь, и когда торговец взглянул, то оказалось, она развела такой сильный огонь, что загорелась кухонная постройка.
— И Кана Ким! — крикнула женщина, увидев, что муж подходит, но он не посчитался с этим и ударил ее сковородкой. Ножка сковородки пробила череп, из раны хлынула кровь, женщину сочли мертвой, и туземцы окружили дом в угрожающем ожидании. Там был и другой белый, лучше знакомый с местными обычаями.
— Ты погубишь всех нас, — воскликнул он, — если будешь вести себя так и дальше. Она сказала И Кана Ким!
Не скажи она этих слов, торговец мог бы ударить ее даже котлом. Преступление представлял не удар, а неуважение к общепринятой формуле.
Полигамия, особая неприкосновенность жен, их полурабское положение, заточение в королевских гаремах, даже привилегия кусаться как будто указывают на мусульманское общество и мнение, что у женщин нет души. Это отнюдь не так. Это лишь видимость. Увидев эти крайности в одном доме, можно пойти в соседний и обнаружить совершенно обратное, женщина — госпожа, муж — всего-навсего первый из ее рабов. Власть не принадлежит ни мужу, ни жене как таковым. Обладает властью вождь или вождиня; тот, кто унаследовал земли клана и заменяет для его членов одного из родителей, требует от них службы, несет ответ за их штрафы. Существует лишь один источник власти, одно основание для высокого положения — происхождение. Король женится на вождине, она становится его служанкой и должна трудиться на строительстве мола мистера Уайтмена. Король разводится с ней — она сразу же обретает прежнее положение и власть. Она выходит замуж за матроса-гавайца, и этот человек становится ее лакеем, жена при желании может указать ему на дверь. Более того, таких низкорожденных повелителей даже воспитывают физическими наказаниями, и они, словно взрослые, но послушные дети, должны мириться с этой дисциплиной.
Мы находились в дружеских отношениях с одной такой семьей, Ней Такаути и Нан Током; женщину я по необходимости ставлю на первое место. В самом начале нашей беззаботной жизни миссис Стивенсон пошла одна к берегу моря собирать раковины. Я был совершенно уверен, что это занятие было небезопасным; и вскоре она заметила мужчину и женщину, наблюдавших за ней. Что бы она ни делала, эти стражи не упускали ее из виду; и когда день стал клониться к вечеру, они сочли, что ей хватит там находиться, подошли к ней и на ломаном английском с помощью жестов велели идти домой. По пути женщина вынула из отверстия серьги глиняную трубку, муж зажег ее и предложил моей несчастной жене, не знавшей, как отказаться от этой неприятной любезности. Когда они все вошли в наш дом, эта пара уселась подле нее на полу и прочла по такому случаю молитву. С того дня они стали друзьями нашей семьи; трижды в день приносили красивые гирлянды из белых цветов, навещали нас каждый вечер и часто приглашали нас в свой маниап, женщина водила миссис Стивенсон за руку, как это водится у детей.
Нан Ток, муж, был молодым, очень красивым, весьма доброго нрава и страдающий в своем ненадежном положении от подавляемой жизнерадостности. Ней Такаути, жена, старела, ее взрослый сын от первого брака недавно повесился на глазах у матери, придя в отчаяние из-за вполне заслуженного упрека. Возможно, она никогда не была красивой, но в лице ее чувствовался сильный характер, в глазах горел мрачный огонь. Она была высокой вождиней. Но по странному исключению для людей ее общественного положения низкорослой, худощавой, мускулистой, с маленькими, тонкими ладонями и жилистой шеей. По вечерам неизменно носила белое платье-рубашку и в виде украшения — зеленые листья (иногда белые цветы), вставленные в волосы и в громадные отверстия серег. Муж, наоборот, калейдоскопично менял вид. Всякое украшение, какое дарила моя жена Ней Такаути, — бусы, лента, яркая ткань — на следующий вечер оказывались у Нан Тока. Было ясно, что он франт, что носит ливрею, что, словом, он жена своей жены. Действительно, они полностью поменялись ролями вплоть до последней мелочи; муж выказывал себя ангелом-хранителем в час страданий. А жена демонстрировала пресловутое мужское равнодушие и бессердечие.
Когда у Ней Такаути побаливала голова, Нан Ток был преисполнен внимания и заботы. Когда муж простудился и у него невыносимо разболелся зуб, жена лишь осыпала его насмешками. Набивать и зажигать трубку всегда обязанность женщины; Ней Такаути молча отдавала свою трубку состоящему с нею в браке пажу, так как деньги находились у нее, но за покупками бегал он с беспокойным усердием. Тучка на ее лице мгновенно приглушала его сияющий вид; во время одного из первых визитов в их маниап моя жена уверяла, что у него есть основания быть осмотрительным. С Нан Током был друг, вертлявый молодой человек его возраста; они дошли до такого состояния веселости, когда о последствиях уже не думают. Ней Такаути произнесла собственное имя. Нан Ток тут же вскинул два пальца, его друг сделал то же самое, оба находились в восторге озорства. Было ясно, что у женщины два имени; судя по характеру их веселья и по гневу, собравшемуся на ее челе, во втором было что-то щекотливое. Муж произнес его, метко брошенный женой кокосовый орех угодил ему в голову, после чего голоса и веселье обоих неосмотрительных юных джентльменов стихли на весь день.
Туземцы Восточной Полинезии никогда не приходят в растерянность. Этикет у них безусловный и безоговорочный, во всех обстоятельствах он диктует им, что делать и как делать.
Гилбертянцы, видимо, более свободны и зачастую расплачиваются (как мы) за свою свободу замешательством. Так сплошь и рядом происходило с этой поменявшейся местами парой. Однажды, когда они были у нас в гостях, мы предложили им табак и трубку, когда они накурились и собрались уходить, пред ними возникла проблема: забрать или оставить невыкуренный табак. Они брали кусок прессованного табака, клали, передавали друг другу, спорили, пока жена не стала выглядеть измученной, а муж постаревшим. Кончилось тем, что они забрали его и, готов биться об заклад, не успели выйти со двора, как решили, что поступили неправильно. В другой раз оба получили по большой чаше кофе. Нан Ток с трудом и неприязнью допил свою до конца. Ней Такаути сделала несколько глотков, больше ей не хотелось, но она определенно решила, что неприлично будет ставить недопитую чашку, и поэтому велела своему венчанному вассалу допить оставшееся. «Я проглотил все, что мог, больше неспособен, это невозможно физически», — казалось, говорил он, и его суровый командир повторила приказ тайным властным сигналом. Несчастный! Но мы из гуманных соображений пришли ему на выручку и забрали чашку.
