Я продвинул катер на целых шесть ярдов, когда у меня за спиной внезапно раздался голос — тихий и безжизненный, полный заботливого участия:

— Хватит, Джон… Позволь, я помогу тебе…

В тот день Сэм действительно мне помог. Он сделал для меня даже больше, чем мне хотелось. Но я не чувствую к нему ненависти, особенно сейчас, когда прошло столько лет. У меня есть моя работа: я ночной перевозчик, переправляю людей через озеро. Помогаю юным девушкам — таким, как эта, что сидит в моей лодке. Она бежит из дома, чтобы соединиться с возлюбленным.

— Не бойтесь, — говорю я ей после того, как закончу свою историю, — мы, моряки, обожаем сказки. Идите сюда, садитесь рядом со мной у руля. Я покажу вам, как управлять лодкой. Вы меня не боитесь? Вот и хорошо. Я просто хочу вам помочь…

Уолтер Фиц-Уильям Старки (1894–1976) родился в Дублине и провел большую часть жизни в цыганской среде. Ученый и преподаватель, он посвящал общению с цыганами все каникулярные месяцы, играя на скрипке, изучая цыганский язык и фольклор и позиционируя себя в журнале «Тайм» как современного цыгана. Рассказы о его путешествиях и записи цыганских легенд составили книги «Табор: Приключения со скрипкой в Венгрии и Румынии» (1933) и «Испанский табор: Приключения со скрипкой в Северной Испании» (1934). Представленные как подлинные и автобиографические истории, эти книги, весьма вероятно, содержат ряд преувеличений; более взвешенный автопортрет Старки дает в своей автобиографии «Ученые и цыгане» (1963).

В 1926 году Старки занял должность профессора отделения испанской словесности дублинского Тринити-колледжа; со временем он сделал выдающуюся карьеру переводчика испанской литературы, наивысшим достижением которой является осуществленный им в 1957 году полный перевод «Дон Кихота» Мигеля де Сервантеса, высоко оцененный критиками и переиздающийся уже в течение полувека.

На протяжении семнадцати лет Старки был директором возрожденного Театра Аббатства в Дублине — хотя и не столь знаменитым, как занимавшие ранее этот пост леди Августа Грегори и Уильям Батлер Йейтс.

«История старика» впервые была опубликована в книге «Табор: Приключения со скрипкой в Венгрии и Румынии» (Лондон: Джон Меррей, 1933).

Было уже темно, и я решил провести ночь под открытым небом, ибо воздух был душист и свеж, а залитые ярким лунным светом окрестности казались сказочной страной. Днем стояла изнуряющая жара, венгерская степь становилась сухой, как пергамент, и над дорогами столбом поднималась пыль, зато ночью налетал нежный прохладный ветерок, и природа оживала, радуясь жизни. Лунный свет, струившийся сквозь кроны деревьев, придавал всему странные, причудливые очертания. Залитая серебристым светом листва казалась тончайшим произведением ювелирного искусства, ветви приобретали таинственные, призрачные очертания. Трудно описать словами эту атмосферу тайны и романтики, в которую погружается путешественник, впервые оказавшийся в Венгрии. При свете дня он видит скучные пейзажи, поскольку большая часть страны — сплошная широкая степь. Зато ночью, когда всходит луна, залитые лунным светом кукурузные поля, купы деревьев и рассеянные по равнинам невысокие холмы превращаются в страну фей. Смешение множества народов, проживающих в Венгрии, — вот что придает этому краю поэтическое очарование. Сами мадьяры считают, что рядом с ними обитают невидимые существа, оживающие с заходом солнца. Я встречал крестьян, опасавшихся выходить из дома по ночам, поскольку они были абсолютно уверены, что при лунном свете на землю с небес спускается лихорадка. Природа играет в жизни венгров особую роль — их можно считать пантеистами. Это отражается в коротких песнях, которые они придумывают и исполняют тут же, под звуки деревенской дудки или цыганской скрипки. Венгр не отделяет свою личность от окружающей природы. Когда его возлюбленная лежит на смертном одре, лес вместе с ним погружается в траур; девушка сажает и бережно выращивает фиалки, потому что они служат залогом возвращения ее возлюбленного, уехавшего в дальние края; пастух пасет стадо на берегу Тисы, смотрит на звездное небо и вспоминает о далекой Трансильвании, где живет его мать или сестра, в этот миг подметающая пол пучком розмарина. В Северной Европе пейзажи более величественны, чем в Венгрии, однако жители севера не рассматривают свою страну сквозь дымку национальных сказок и музыки и не связывают каждую легенду или песню с определенным событием в своей истории, как это делают мадьяры. На каждом шагу одинокий путник, шагающий по бескрайним степям Венгрии, слышит песни, плач по покойнику или танцы, в итоге сливающиеся в единую симфонию, составленную из бесчисленных напевов.

Я решил заночевать у подножия холма, где в лунном свете мирно дремало деревенское кладбище. Укрывшись за одним из могильных камней, я развел маленький костерок и приготовился провести ночь по-цыгански. Я был уверен, что уж на кладбище меня никто не побеспокоит. В рюкзаке у меня лежали сыр, хлеб и бурдюк с вином. Спустилась глубокая ночь; костер медленно догорал, и мне почему-то стало грустно и одиноко. Я пожалел, что остановился рядом с кладбищем, так как близкое соседство могил рождало мысли о вампирах и оборотнях. Чтобы разогнать меланхолию, я немного поиграл на скрипке, однако ее звуки показались мне резкими и нестройными, как «танец смерти». Внезапно что-то с тихим шелестом задело меня по лицу, и я в ужасе отбросил инструмент. Летучая мышь закружилась над моей головой, словно мрачный предвестник гибели. Я вспомнил о Дракуле и поежился.

Я хотел лечь и заснуть, но понял, что спать на открытом воздухе даже в выжженной солнцем венгерской степи — удовольствие сомнительное, особенно для того, чья кожа не выдублена солнцем и ветром, как у цыган. Ночь превратилась для меня в бесконечную войну с москитами и другими кусачими насекомыми. Пока весело пылал костер, они держались в стороне, но стоило огню погаснуть, как над головой зловеще запели тысячи крохотных скрипочек невидимого оркестра, и к незащищенным участкам моего тела устремились ненасытные орды. Вскоре я почувствовал, как от мелких укусов распухает мое лицо. О спокойном сне можно было забыть.

Ночи в Венгрии холодные, с частыми порывами ледяного ветра, так что на свежем воздухе немеют руки и ноги. Когда я сплю под открытым небом, все мои чувства обостряются до предела: я способен расслышать даже самые тихие звуки. В ту ночь я понял, почему венгерские крестьяне до сих пор верят, что на кладбищах обитают вампиры: порой из темноты доносился хруст веток, и мне казалось, что из кустов за мной наблюдают чьи-то горящие глаза. Затем у моих ног прошмыгнула какая-то тень — я решил, что это крыса. Даже дома, в привычной обстановке, крысы вызывают у меня отвращение и страх, здесь же, в степи, мне хотелось завопить от сознания собственной беспомощности. Свою лепту в эту кошмарную ночевку внесли ползающие твари вроде уховерток и мокриц, не говоря уж о неуловимых блохах. Когда писклявый оркестр москитов умолк, я погрузился в тяжелую дремоту, но ненадолго — вскоре меня разбудило подозрительное жжение в области шеи. Мгновенно проснувшись, я увидел, что по мне дружно марширует армия муравьев.

Из беспокойного сна меня вырвал собачий визг, внезапно раздавшийся поблизости. Я выглянул из-за камня и увидел, как возле одной из могил вспыхнул слабый огонек. На мгновение мне показалось, что я вижу сон, затем в голову пришла ужасная мысль о вампирах, обитающих на заброшенных кладбищах. Несомненно, собачий визг и мерцающий огонек — признаки приближения жуткого вампира! Мне тут же захотелось вскочить на ноги, однако эта сцена казалась столь зловещей и нереальной, что страх уступил место любопытству, и я остался лежать на земле, притаившись за камнем. Мерцающий огонек тем временем приближался, и вскоре я увидел старика с фонарем в руке. Он медленно шел, тяжело опираясь на палку, и тащил за собой упиравшуюся собаку. Старик был маленький, сгорбленный и чем-то напоминал гнома из сказок братьев Гримм. Он так низко держал голову, что его длинная белая борода почти касалась земли. Его одежда была грязной и рваной, а дыры на ней прикрывали заплаты самой невероятной формы и цвета. Это ветхое рубище свободно болталось на высохшем теле, так что старик напоминал соломенное чучело, украшенное птичьими перьями. Его лицо было мрачным и изможденным, как маска смерти на каком-нибудь средневековом карнавале. Подойдя ко мне, старик что-то проскрипел по-венгерски. Я ответил ему по-немецки, и разговор продолжился на этом языке.