И теперь пришло время наконец ее применить, обагрив чужой кровью…

Он снова и снова ощупывал ложку, вертя ее в руке; она была твердой, гладкой и холодной, и он сжимал ее изо всех сил, пытаясь не обращать внимания на дрожь в пальцах.

Он должен был убить Вернеке.

При этой мысли Брукмана охватила странная тошнотворная паника, но у него не было выбора, не было другой возможности. Дальше так продолжаться не могло, силы его иссякали; Вернеке убивал его столь же неумолимо, как он убил других, просто не давая ему спать. И пока Вернеке был жив, он не мог чувствовать себя в безопасности — всегда существовал шанс, что Вернеке придет к нему, нападет, как только он утратит бдительность. Стал бы Вернеке колебаться хоть секунду, зная, что может убить его в любой момент? Нет, конечно нет… Вернеке убьет его при первой же возможности, не раздумывая. Нет, он должен нанести удар первым…

Брукман беспокойно облизнул губы. Сегодня. Он должен убить Вернеке сегодня ночью.

Послышался шорох; кто-то вставал, выбираясь из массы спящих на нарах. Темная фигура пересекла барак, направляясь к Брукману, и Брукман напрягся, инстинктивно проведя большим пальцем вдоль острого края ложки, готовый подняться, напасть — но в последнюю секунду фигура свернула в сторону и поковыляла в другой угол. Послышался звук, похожий на шум дождевых капель по ткани; человек постоял немного, что-то бормоча, и медленно вернулся на нары, волоча ноги, словно у стены из него вытекла сама жизнь. Это был не Вернеке.

Брукман снова опустился на пол, чувствуя, как сотрясается от ударов отчаянно колотящегося сердца его измученное тело. Ладонь его взмокла от пота. Он вытер ее о рваные штаны и снова крепче сжал ложку.

Время как будто остановилось. Брукман ждал, вытянувшись на жестких досках пола; неструганое дерево царапало его кожу, пыль набивалась в рот и нос, и ему казалось, словно он уже мертвец, лежащий в грубом сосновом гробу, и сама вечность громоздится у него на груди подобно комьям сырой черной земли… Снаружи ярко светили прожектора, прогоняя ночь, но внутри барака ночь продолжала жить — возможно, единственный кусочек ночи, оставшейся на залитой светом прожекторов планете, и полосы света, падавшие сквозь зарешеченные окна, лишь подчеркивали окружавшую его тьму, делая ее еще более могущественной. Здесь, во тьме, ничто и никогда не менялось. Лишь удушающая жара, вечная темнота и застывшее время, где одно мгновение ничем не отличалось от другого…

У Брукмана то и дело тяжелели веки и медленно закрывались глаза, но он тут же снова открывал их, вглядываясь в тень в ожидании Вернеке. Сон больше не был над ним властен, царство его было теперь для него закрыто; каждый раз сон извергал его прочь, так же как его желудок извергал попавшую в него еду.

При мысли о еде Брукман ощутил внезапный приступ голода, на мгновение забыв обо всем остальном. Никогда еще он не был столь голоден. Он подумал о еде, пропавшей впустую накануне вечером, и лишь последние остатки самообладания не дали ему громко застонать.

И тут рядом застонал Боме, которому словно передалось его беспокойство. «Аня», — отчетливо проговорил Боме, потом какое-то время бессвязно бормотал, а затем чуть громче сказал; «Цейтель, ты уже накрыла на стол?», и Брукман понял, что Боме уже не в лагере, что Боме снова в Дюссельдорфе, в маленькой квартирке со своей толстой женой и четырьмя здоровыми детьми. При мысли о том, что Боме удалось бежать, Брукмана пронзила острая зависть.

В то же мгновение Брукман понял, что рядом с Боме стоит Вернеке.

Брукман не заметил никакого движения. Вернеке словно медленно материализовался из темноты, атом за атомом, частица за частицей, пока в какой-то момент не обрел форму, и то, что мгновение назад было лишь тенью, стало, вне всякого сомнения, Вернеке, хотя он до сих пор продолжал напоминать тень.

От ужаса у Брукмана пересохло во рту, и ему почти показалось, будто он слышит шепчущий ему в уши голос покойной бабушки. Суеверные сказки — Как там говорил Вернеке? «Я не ночной дух». Да, именно так…

Вернеке был совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Он смотрел сверху вниз на Боме; лицо его в пыльной полосе падавшего из окна света казалось холодным и отстраненным, и лишь полное отсутствие какого-либо выражения намекало на таившуюся под маской страсть. Вернеке медленно склонился над Боме. «Аня», — снова нежно проговорил Боме, а затем губы Вернеке припали к его горлу.

Пусть насытится, произнес холодный безжалостный голос в мозгу Брукмана. С ним легче будет справиться, когда он будет почти сыт, когда он станет сонным и медлительным… когда он наестся…

Медленно и очень осторожно Брукман приготовился к прыжку, не в силах отвести взгляд от ужасной картины. Он слышал, как Вернеке высасывает из Боме жизненные соки, словно в старике не хватало крови, чтобы его насытить, словно крови не хватало во всем лагере… или, может быть, во всем мире… Боме уже почти не сопротивлялся, лишившись последних сил.

Брукман кинулся на Вернеке, успев дважды воткнуть ложку ему в спину, прежде чем оба упали под собственным весом на пол. Какое-то время они молча катались и боролись, а потом Брукман обнаружил, что сидит верхом на Вернеке, белое лицо которого обращено к нему. Брукман снова вонзил свое оружие в Вернеке, и дрожь пробежала по всей его руке до самого плеча. Вернеке не издал ни звука; глаза его уже стекленели, но они смотрели на Брукмана с холодным гневом, с горькой иронией и, как ни странно, с облегчением, даже почти с жалостью.

Брукман наносил удар за ударом, тяжело дыша и сотрясаясь верхом на своей жертве, чувствуя, как кровь Вернеке брызжет ему в лицо, окутанный жаром и испарениями, поднимавшимися из истерзанного тела Вернеке удушливым черным облаком, кашляя и задыхаясь, ощущая, как они проникают в его поры, до самого мозга костей; мир вокруг него пульсировал, мерцал и менялся, словно он внезапно увидел его новыми глазами, словно что-то родилось внутри его, а потом он внезапно ощутил запах крови Вернеке, ее горячий смрад, и наклонился ближе, вдыхая этот всепоглощающий запах, вдруг показавшийся ему лучше запаха свежеиспеченного хлеба, лучше всего в мире, насыщенный и пьянящий, невообразимо сильный.

На мгновение его охватили отвращение и ужас, и он подумал о том, как давно древнее проклятие передавалось от человека к человеку, как далеко в прошлое тянется цепочка жизней, как угодил в ловушку сам Вернеке; а потом его пересохшие губы ощутили влагу, и он начал пить, быстро и жадно, и рот его наполнился чистым вкусом меди.

На следующий вечер, после того как Брукман прочитал поминальную молитву по Вернеке и Боме, к нему подошел Мельник. В глазах его стояли слезы.

— Как мы теперь будем без Эдуарда? Он был всем для нас. Что нам теперь делать?…

— Все будет хорошо, Мойше, — сказал Брукман. — Обещаю тебе, все будет хорошо.

Он на миг обнял Мельника, чтобы его утешить, и почувствовал горячую кровь, пульсировавшую в хитросплетении вен мальчика под самой кожей, теплую и питательную, которая лишь ждала, когда он ее освободит.

Брайан Ламли родился в 1937 году в графстве Дэрем на северо-востоке Англии, спустя девять месяцев после смерти писателя, оказавшего огромное влияние на его раннее творчество, — Говарда Филлипса Лавкрафта. Он прослужил 22 года в рядах корпуса Королевской военной полиции и вышел в отставку в 1980 году в чине уоррент-офицера.

Еще состоя на службе, он начал писать рассказы — по большей части в манере Лавкрафта, нередко забираясь и в мифы Ктулху. Правда он отмечал различие между своими образами и образами своего предшественника «Мои ребята сражаются, — писал он, — кроме того, иногда они не прочь посмеяться». Воодушевленный Августом Дерлетом, он написал несколько «лавкрафтианских» историй для одной из антологий издательства «Аркхэм хаус». Затем последовала первая книга шеститомного романного цикла о Титусе Кроу — «Беспощадная война»(1974).