Ругались и завывали несчастные калики, корчили половцам страшные рожи и плевались вслед. Калики, свирепея, стучали палками по земле. Не могли, увечные, за себя отомстить. Плакали, размазывая по щекам слезы. Молились в церквях и идолам молились, бродили неприкаянные по городам, поклонялись мощам и святыням, кормились милостыней. И до боли сжимали на посохе руки, думая с ненавистью о половецкой глотке.

Ко двору Олава пришли уже к ночи. Эйрик постучал кулаком в ворота, отчего одна из створ дрогнула и сама по себе раскрылась. Вошли с оглядкой, осмотрелись. Увидели очень тесный двор, давно не метенный, неухоженный – заросший вдоль частокола высоким кустарником и крапивой. Налево увидели ряд хозяйственных построек, направо колодец, прямо же перед ними стоял жилой усадебный дом с крытым крыльцом и просторной галерейкой. Во дворе не было ни души, также, впрочем, и в амбарах, запертых дубовыми засовами с замками.

Эйрик и игрец поднялись на высокое крыльцо и толкнули дверь внутрь дома. А так как время было уже позднее и на дворе все сгущались сумерки, то в пустом доме их встретила темнота. Эйрик с полупоклоном поздоровался в эту темноту, но в ответ ничего не услышал.

Немного постояли при входе, пока глаза не пообвыкли в темноте, и скоро разглядели очертания печи, широкого стола. Четырьмя расплывчатыми блеклыми пятнами виднелись оконца.

На столе Эйрик нащупал свечу и кресала. Несколько раз высек искру. В это время кто-то пошевелился в углу под оконцем. Скрипнула скамья. Эйрик вновь поздоровался, но скрип больше не повторялся.

Затлел трут. Торопясь, никак не могли зажечь свечу. А когда она загорелась, увидели спящего на широкой лаве мужчину. Он лежал одетый, на спине, неудобно запрокинув голову и раскрыв рот. Одна нога его свешивалась на пол, а руки были скрещены на груди.

– Это Олав? – тихо спросил Берест.

Эйрик со свечой в руке подошел поближе к спящему и встал у него в головах, чтобы внимательнее рассмотреть. А Берест подошел с другой стороны. Здесь оба ощутили сильный винный перегар и поняли, что человек мертвецки пьян.

– Это Олав? – опять спросил игрец.

Эйрик пожал плечами, ответил:

– Я видел Олава один раз; когда мне было шесть лет. Олав был большой и красивый.

– А этот?

– Наверное, он и есть… Прошло много лет.

Эйрик тронул спящего за плечо. Но тот даже не пошевелился. Эйрик дернул его за руку, потом приподнял за плечи и усадил на лаве, привалив спиной к тесаной бревенчатой стене. Однако и это не разбудило Олава, а только голова его со спутанными и мятыми светлыми волосами свесилась на грудь. Дыхание же стало шумным.

Долго еще после этого Эйрик и Берест пытались растолкать Олава. И как будто им это удалось. Олав с трудом разлепил веки, мутными глазами сурово посмотрел на сына и спросил:

– Ты кто?

– Я Эрик, я пришел из Бирки.

– Ты кто? – опять спросил Олав и, будучи больше не в силах бороться с хмелем, повалился на лаву и захрапел.

Тогда оставили Олава лежать как лежал, а свечу отнесли на стол. Как обещал, Эйрик развязал игрецу пальцы. И, выбросив все щепки, омыл подсохшие, покрытые корочками ранки холодной колодезной водой из бадьи. После этого Берест попробовал осторожно пошевелить пальцами – шевелились. Попробовал согнуть их в суставах – болели, но немного сгибались. И, видя это, Берест поверил в умение Эйрика и поверил в то, что сыграет он еще на гуслях – пощиплет струнный ряд.

Сняли с печи несколько овечьих шкур. Легли – игрец на лаве у глухой торцовой стены, Эйрик у входа, возле крайнего оконца. Но долго не могли уснуть: то храпел, то бранился сквозь сон пьяный Олав, то лаяли собаки в ближних дворах, то ветер вдруг принимался хлопать створами ворот. И приходили беспокойные мысли о наступающем дне. Он должен был стать перепутьем – двум дорогам два путника.

Эйрик рассказал про подарок Ингунн. Она, будто невеста, подарила ему рубашку. На груди и на животе она вышила красивых птиц и затейливый рисунок трав, а с обратной стороны, с изнанки, ее нити не заканчивались узелками, складывались в новый рисунок – в троих смеющихся гномов. И когда дарила, Ингунн сказала, что вышила на рубашке побольше крестиков. Поэтому, надев ее, Эйрик мог не бояться ни злокозненных эльфов, ни дьявола и никакой другой нечисти. Но не взял Эйрик с собой эту рубашку, решил сберечь. А теперь пожалел о том. Он вот как подумал: может, вовсе не Олав сейчас лежит возле них, может, это эльф, искусно принявший обличье Олава, ведь показалось же ему, что не очень похож Олав на того, каким он помнил его по Бирке – пусть прошло много лет… А была бы теперь под рукой рубашка, вышитая Ингунн, накинул бы Эйрик ее себе на плечи и все увидел бы так, как оно есть, без эльфовых хитростей.

Выслушав эти сомнения, игрец посоветовал Эйрику скрестить указательные пальцы и через этот крест как следует рассмотреть Олава. Эйрик, не медля, так и поступил. Однако никаких перемен в спящем Олаве не обнаружил. На том успокоился.

Бересту снилась Настка. Она стояла и радовалась, что вновь увидела его. В длинные Насткины волосы были вплетены молодые березовые листья. И так умело они были вплетены, что казалось, будто растут листья из Насткиной головы. Это очень встревожило Береста. Он ощупал свою рубаху, но не нашел на ней ни одного вышитого крестика. И когда опять поднял глаза на Настку, то увидел вместо нее большую кадку, полную воды. А на поверхности воды игрец увидел Насткино отражение. Лицо Настки было неподвижно и бледно, будто у мертвой, а глаза пусты, холодны, водянисты. Губы ее шевельнулись, но голос раздался не ее – глухой и бесцветный: «Я листьями взбежала на самую высокую березу, я чистыми водами легла на самое глубокое дно». От этих слов Береста зазнобило. Он сложил из указательных пальцев крест и через него уже не увидел кадки.

Утром игрец слышал, как поднялся Олав, как, охая и вздыхая, он добрался до бадейки с водой, как он шумно черпал воду ковшом и обливался, и фыркал, и пил громкими жадными глотками. Потом на некоторое время Олав затих – он, видно, стоял посреди горницы и рассматривал спящих гостей. Потом опять пил, на этот раз вино. И, ощутив себя увереннее, Олав подошел к Бересту. Толкнул его в плечо.

– Послушай, беленький…

Игрец поднялся на локтях. Олав спросил его:

– Я тебе что-нибудь должен? Ты вчера тоже пил у Ярослава?

– Нет, – Берест покрутил головой.

– А кто ты?

– Я Петр… – Игрец кивнул на Эйрика. – Я с ним.

– А он кто?

– Он Эйрик…

В глазах Олава было недоумение. Но здесь Эйрик тоже поднялся на локтях и ответил сам.

– Я Эйрик! Я пришел из Бирки.

– Из Бирки? Так что же из того? Я тоже из Бирки. Правда, давно там не бывал…

– Я твой сын, – пояснил Эйрик.

Олав надолго задумался. Но вот спросил:

– Ты сын Ингрид?

– Да.

– Вот как! – Олав сел за стол и плеснул в чашку еще вина. – А я всегда думал, что моего сына от Ингрид зовут Эйнар…

– Нет, меня всегда звали Эйрик!

– Что ж, Эйрик так Эйрик, – согласился Олав.

После этого он подробно выспросил о том, с кем Эйрик пришел из Свитьод, и кому принадлежит скейд, и какой они везут товар, и где его брали… Эйрик рассказал Олаву все без утайки. А Олав слушал его и посмеивался. Потом пустился в воспоминания. Оказалось, что Рагнара он знал хорошо, и даже лет пятнадцать назад, в свой последний приезд в Свитьод, он отбил у Рагнара женщину. Да, да! Ту самую Уну из Сигтуны. Олав окрутил ее, синеокую, в два дня: пока жених Рагнар где-то там пропадал – не то на охоте, не то на крестинах младенца. И в третий день Олав обвенчался с Уной в деревянной церкви соседнего прихода… Ах, как оттого бесился Рагнар! Дело едва не дошло до поединка, где Олаву, конечно, не поздоровилось бы, потому что Рагнар и пятнадцать лет назад был такой же здоровяк, как сейчас. А может, еще здоровее, ведь Олав судит о теперешнем Рагнаре лишь со слов Эйрика. Еще Олав сказал, что Рагнар по прозвищу Крепыш и в поединке, и в любом другом бою дрался один за шестерых, и никому из своих друзей Олав не пожелал бы перейти дорогу Рагнару. Но наедине с женщиной Рагнар был, как невинное дитя. Сущий ягненок! Представьте, женщина хотела его, а он всю ночь гладил ей коленку! И в конце концов Уна досталась Олаву девственницей.