Шорник же, слышали, плохо кончил. Но он сам тому виной! Ему бы следовало правдивее лгать. Для того чтобы веревка не обвилась вокруг шеи, язык должен виться, как веревка.

Остатки своего войска Окот распустил, а при себе оставил лишь два десятка. Атаю и Будуку, братьям, приказал вернуться в Балин, где и дожидаться его, и сидеть тихо. Напомнил им, что шаруканиды во главе с Атраком теперь, конечно, поднимут головы и не упустят случая унизить словом того, кто уже унижен оружием. Говоря об этом, Окот засмеялся и научил братьев новой мудрости:

«Даже великий хан может иметь нрав маленькой брехучей собачонки».

Сам же Окот Бунчук решил сделать то, что не удалось сделать его братьям: тайно пробраться к самому Киеву и выведать удобные подходы к нему, чтобы уже следующим летом одним верным ударом отплатить Руси за все невзгоды половецкой земли. И прошел хан возле Киева, и в самом Киеве побывал, облачившись в ветхие одежды и говоря на языке торческом. Не боялся быть узнанным в лицо, потому что те, кто встречался с ним в битве, сталкивался в поединке и мог бы узнать его, уже предстали перед Господом – ибо хорошим воином был Окот, и если бы он не враждовал со многими половецкими ханами, то мог бы стать гордостью обеих Куманий. Многих русских воинов он положил, и только тиун Ярусаб был сильнее него. Переодевшись торком, Окот Бунчук обошел вокруг всего Киева, также прошел по Подолию и на торгах, поторговавшись, продал перстень. Он осмотрел стены Верхнего города, но в сам Верхний город все же не решился войти, опасался его тесноты и многолюдности. Там Окот был бы, как в мешке, верх которого русским ничего не стоило бы накрепко затянуть. Однако он не побоялся приблизиться к знаменитым Золотым воротам и даже ощупал их створы рукой. А еще, прикинувшись недужным, согнувшись в три погибели, подобно одному из калик, хитрый хан Окот несколько дней собирал милостыню возле русских монастырей. И пока монахи и паломники жертвовали ему корки хлеба и иссохшую рыбку или пережженную кашку со дна котла, Окот все озирался вокруг и запоминал уставы монастырей. Так разумный хан просидел бы и целую неделю, если б не приметили его другие калики, которые сказали:

«Этот калика-торк только кивает благодарственно и через раз кланяется и крестится, смотрите, всей щепотью, а не двумя перстами[23]. Он – язычник. И обманывает христиан. Изгоним его!» И калики прогнали Окота.

Потом половцы ходили к Чернигову, не спешили возвращаться домой. Осмотрели неприступный замок Любеч, взлелеянный самим Мономахом. И недалеко от Любеча, чуть ли не в виду его башен, Окоту удалось перехватить двоих Мономаховых гонцов. А послание, найденное у них, оказалось пустое – сплошь книжная премудрость, которую так почитают христиане и выворачивают на ней свои мозги. И не стоило за те слова, что были начертаны в послании, терять одного из лучших воинов. Старик же, при сем присутствующий, оказался не так уж глуп. Он пытался слова послания заменить своими словами и что-то лгал про золото и серебро. Старик попался на хитрость Окота, он решил, что половецкий хан не понимает письма. Как же плохо он знал половецких ханов!

Да, Окот не торопился в свои степи. Домой торопятся с победой. Но скакал Окот быстро и жег сельцо за сельцом. То вправо от основного пути отклонялся, то по левым тропам заходил в самые дебри. А наткнувшись на жилье, не подкрадывался – он гнал коня во весь опор через поля и огороды, перемахивал, словно перелетал, кустарники и плетни, увлекая за собой всадников кличем отца Алыпа: «Айва! Айва!» Взяли одно русское сельцо, взяли два сельца бродников в лесостепи и два же аила диких половцев, прислужников Руси. У русских отняли медь и серебро, а также дорогие котлы из железа, меди и бронзы, а еще ткани; у бродников отняли три табунчика коней, всего голов на сто, но за них пришлось биться, потому что все бродники оказались хорошо вооруженными; а на диких половцев среди ночи нагнали страху грозным кличем «Айва! Айва!» и отняли у них три отары овец, и когда согнали овец в одну отару, насчитали в ней тысячу голов. Потом еще одну голову посчитали – ханскую. Чтобы другим половцам было неповадно продаваться Руси, Окот Бунчук срубил голову трусливого хана и приторочил ее к седлу. Весь бок коня и сапог Окота были в крови, и кровь эта жирно блестела в свете сгорающих шатров. А Окот намеренно поставил своего коня так, чтобы всем было видно им, Окотом, содеянное. Половецкие женщины с ужасом взирали на жалкую голову своего хана и стенали, и причитали, и кусали себе руки, но боялись встретиться с Окотом глазами и боялись проклясть его, потому что много уже слышали о его жестокости, а этой ночью и увидели ее. Оба аила, всего человек до семидесяти, Окот поднял и повел за собой. Воины же его при этом очень радовались: «С таким ханом не обезлюдеют наши становища. Увел орду по весне, но к осени приведет такую же». И еще так говорили команы-всадники: «Окот Бунчук еще только набирает силу. Он встанет высоко и крепко, подобно своему деду, хану Осеню. Народный сын станет народным отцом – строгим и справедливым. Хорош хан! Атрак, сын Шарукана, не такой. В трудное время Атрак не сможет сказать решительного слова». И еще говорили половцы: «Девок белотелых хотели – мы их имели, насытились. Хотели мы богатства – вот оно! Полны наши переметные сумы, и степь гудит под копытами стад, и целую орду рабов приведем матерям и сестрам. С богатством таким никто уже не спросит: „Где мой сын? Где мой брат?“ Можно возвращаться». И видя, что воины его сыты и довольны, что они стали все чаще поглядывать на юг, Окот Бунчук сказал им: «Пора возвращаться!»

Когда выехали в степь, с игреца и Эйрика сняли колодки и вернули им их коней. Теперь хорошей еды давали столько, сколько брали себе. И обещали команы: «Пройдет год, пройдет два, и будешь ты, рус, и ты, другой рус, у нас, как ичкин – свой человек, бывший врагом. Будет у вас и свой шатер, и свои женщины, и дети, и овцы. А если будете разумны, то сумеете стать ханами. У нас живет много ичкин, и никто из них не желает обратно в Киев. И вы не будете желать, мы сделаем из вас хороший ичкин!..» Но следили за пленниками зорко, а на ночь опять заковывали в колодки. На шею вешали ботала, чтобы слышать о каждом движении пленных. Чутко спали половцы.

Теперь двигались медленно, движение задерживали отары овец. Поэтому к Донцу вышли только на шестой день пути. Река в том месте была еще узка и мелка, однако это была та река, из которой половцы пили с детства и, как ласку матери, до глубокой старости помнили вкус ее воды. День был знойный. Команы очень обрадовались реке, и все, кто мог, с криками и визгом кинулись в ее прохладные волны. Овцы и кони обступили берега. Женщины вымыли из своих глаз степную пыль, и глаза их стали лучистыми и блестящими.

А среди плененной орды диких половцев был один юноша, который задумал бежать от Окота. И в то время, когда все пили и плескались и даже сам Окот стоял по грудь в воде, юноша спрятался под высоким бережком в зарослях камыша. Он сидел там, пока Окот Бунчук не продолжил путь, и потом бежал, куда хотел. А был тот юноша статный и красивый, неглупый к тому же и веселый – такие всегда на виду: и ростом, и умом, и веселостью. Кого-нибудь другого и не заметили бы половцы Окота, не выделили бы из чужой орды. Этого же юношу сразу приметили и, когда он вдруг исчез, быстро спохватились.

Спросили всадники у орды:

– Куда подевался тот, кто спрашивал про Шарукангород? Уж не к Атраку ли подался?

Одна женщина ответила:

– Среди овец видели его.

Тогда Окот Бунчук напомнил ей поговорку:

– Усевшись на верблюда, не спрячешься среди овец. И послал хан двоих воинов в погоню.

Очень скоро того юношу поймали – как ни быстро он бежал, как ни хитроумно прятался. И в какую бы из сторон юноша ни держал путь, путь его был короток, потому что закатилась его звезда. Все, кто родился под этой звездой, шли теперь в одну сторону, к смерти – и старик, что сидел усталый на обочине дороги и тер руками запавшие глаза, и младенец, рожденный стать богом, полный жизненных сил, и юноша, бегущий по степи из неволи. Обманывается человек, думающий, что смерть явится тогда, когда он пойдет ее искать. Половецкие предания говорили, что раньше так было. Нет, смерть стала хитрее и давно уже не ждет, когда ее позовут. Она придет незримо, а может, в образе ползущей змеи либо в образе крикнувшего ворона, или невесомой пушинкой сядет на чело, тенью падет на придорожный камень, на котором отдыхаешь ты, о человек, или капелькой яда стечет в лохань, где купают младенца. Придет сегодня, и не будет у тебя завтрашнего дня. Все пойдут дальше и будут все реже вспоминать тебя, думая о своем, и будут, как ты, глядеть себе под ноги, ища, где бы удобнее ступить, и, замышляя дела на две жизни вперед, забудут о смерти.