И взяли половецкие земляные городки Шарукан и Сугров. Причем Шарукан взяли без боя. Добрые христиане, что жили там, сами раскрыли ворота и встретили русских не как врагов-завоевателей, а как милых сердцу гостей. Сугров же, который защищался, развалили на стороны и обратили в пепел. Население избили. Но половцы все еще находили в себе силы для борьбы, не теряли надежды отразить удар. И дважды бросали на русских собранное поспешно воинство. И дважды испытали на себе Мономахово умение. Развеял их князь по степи, будто камышовый пух по ветру. Он половецкие деревянные шлемы раскалывал, как яичную скорлупу. И, выбирая себе самых рослых противников, столько подвигов совершил, что половецкие витязи стали его избегать. Свои же ратники с тех пор поговаривали между собой, что князь Мономах ударял мечом один раз, но от того удара слетало на землю сразу шесть команских голов, ибо было шесть концов у того креста, который князь сжимал левой рукой и использовал вместо щита. Видно, стояла на стороне Мономаха святая сила и водила его рукой, и дело его было правое. Иначе не сумел бы он сразить стольких великанов-язычников в свои пятьдесят восемь лет и при своем среднем росте.

Хан Окот, сын Алыпа, достойный Осенев внук, не искал для себя великих богатств, как искали их другие ханы. И если Окот имел простой войлочный шатер, то не завидовал чужому шелковому. А вместо старого железного котла не желал котла золотого. Он умел довольствоваться тем, что было под рукой, самым необходимым, и презирал излишки – обозы, горки сундуков в шатрах, ковры и тюки с одеждами, многочисленные стада и табуны и все то прочее, что незаметно превращало вольного человека в невольника и опутывало его руки, ноги и разум и невидимыми цепями приковывало к себе, не давая жить, а заставляя служить. Окот был свободен, Окот был воин. И он поучал своих меньших братьев, указывая на верблюда: «Когда есть корм, он ест до насыщения. Когда есть вода, он пьет до насыщения. И помногу дней обходится малым. Но как он велик!» И еще говорил Окот братьям, Атаю и Будуку: «Имейте немного – ровно столько, сколько сумеете схватить, пока произносится ваше имя». Братья недоумевали: «Это значит, ничего не иметь!» А Окот посмеивался и пожимал плечами: «Как можно не понимать явного? Сумейте лишь собраться с силами».

Окот, сын Алыпа, был хороший хан. Он умел заразительно смеяться и умел делать злые глаза, налитые кровью. Большего хану как будто и не требовалось – для власти достаточно и этих двух качеств. Но люди, которые близко знали Окота, говорили, что он имел и много иных достоинств властителя. Возвышаясь над толпой, он мог быть на равных с толпой; испытанным преданным людям он не отказывал ни в чем; он никогда не призывал людей на то дело, которого не умел сам; он никогда не изменял своему слову и не говорил пустых слов; он хорошо понимал окружающий его переменчивый мир и даже в бедности, сам страдая от лишений, мог повести себя так, что стоявшие рядом с ним люди чувствовали себя уверенно и ни на миг не забывали о лучшем грядущем.

Хану Окоту нравилась Русь, нравились ее большие богатые города, леса, изобилующие зверьем, нравились обычаи, ремесла, женщины, песни, хлеб. Хана Окота притягивала Русь, как притягивает замерзшего путника чужой теплый дом. Но Окот знал с детства, что в этом доме живут его враги. Почему русские – враги, хан не знал. Наверное, они всегда были врагами. Их дом стоял на его пути, и в этом доме было очень много света. А он мерз… И чем больше Русь нравилась Окоту, чем больше притягивала к себе, тем сильнее он ее ненавидел – ненавидел победы Руси, ненавидел князей и священнослужителей, ненавидел те самые города и леса, ненавидел красавиц за то, что они красивы, ненавидел русские храмы за то, что они высокие, за то, что в их стенах скрывается удивительная сила, сила духа – колодец, из которого без конца черпают русские. Этого тайного духовного хан Окот не понимал. Ему казалось, что в храмах слишком много места для Бога и совсем мало для человека. Там человек был придавлен Богом-колоссом, а не вознесен им до луны и солнца, христианин был темен на своей земле возле храмовых стен, Бог же его сверкал ослепительно, как золотой купол. Окот не понимал, как можно черпать силы из Бога, унижаясь перед Богом. Окот не понимал, что для русского всё есть Бог. Он Создатель, Он учитель и Вседержитель, Он исцелитель и наказующий перст, Он Спаситель. И сам человек – как бы раздавлен он ни был, как бы ни был унижен, осквернен, истерзан, распят – это тоже Он. Непонимание Окота происходило из того, что он был язычником. Окот твердо верил в чудодейственную силу предков. А сколько их! Быть может, даже больше, чем самих живущих. И то за всем не могут уследить, что творится в оставленном ими мире, не могут поправить. Куда уж единому Богу! Он далеко, Он – на всех. Он – заблуждение, выдумка хитроумных черноризцев. Христианский поп – вот сила, сам как божок, пастух над стадом, и именует себя пастырем. Его блюдо, верно, всегда полно баранины… Но разве не унижение это для паствы – быть стадом? И разве не глупо – всем стадом искать покровительства и любви у одного Бога. Ведь каждый просит: «Дай мне!» Кому же дать?.. Как бы то ни было, Окот уважал чужую веру и однажды даже не позволил своим воинам помочиться в церкви… Другое дело половец. У всякого свой бог, бог-предок, не обремененный заботами о чужих, случайных людях, бог, передавший тебе искру жизни, бог, чье тепло ты помнишь, бог, свидетель двух величайших таинств – твоего очеловечивающего рождения и твоей обожествляющей смерти. Этот бог только твой и твоего брата. Он когда-то поставил вас на свою ладонь, и вы идете по ней, думая, что идете по степи. Вам кажется, что вы сами избираете свой путь. Но это не так. Человек ищет по той линии судьбы, которую прочертил перед ним его предок. И только предку эта судьба понятна от начала до конца. А ты, человек, не тщись ее понять – ты еще не все постиг таинства, ты еще в пути…

Об этом не однажды думал Окот, приходя на поклонение к своим предкам. Иногда он целые дни просиживал перед каменным изваянием – перед своим отцом. Катилось по небу солнце, менялся ветер, колыхались травы и только хан Окот не двигался, был сам подобен статуе, возле которой сидел. Хан общался со своим богом, был с ним наедине. Без брата, без паствы, без пастыря.

Он ничего не просил, полагаясь только на свои силы, он не спрашивал совета, веря в изначальное провидение. Он только навещал. Полуприкрыв веки, пытался вспомнить отца, искал зримый образ, но находил в своей памяти немного – нечто сумеречное в глубокой темноте, как первые мысли просыпающегося человека, бледное лицо с размытыми чертами, проступающее из черного ила, – безобразное, оно уже не было лицом его отца. И даже вглядываясь в черты каменного предка, Окот не мог узнать в нем черт Алыпа, хотя многие говорили, что сходство было явное. Еще говорили, Алып был весельчак. Наверное, правда, хотя у предка были строго сжаты губы и печальны глаза. Все, кто помнил Алыпа, помнили его веселым, и никто – строгим или печальным. На ощупь отец Алып был холоден. Однако Окот не сомневался, что в этой холодной каменной толще, в самой ее глубине, уже много лет стучит горячее живое сердце. И стучит оно так же ровно, как в другом камне, стоящем рядом, – в груди хана Осеня.

Судьба Окота, начертанная предком, была сложна, путь извилист. Была терниста ладонь бога Алыпа, и она чаще погружалась во тьму, чем оборачивалась к свету. Еще будучи ребенком, еще не умея дотянуться до луки седла, Окот был вынужден сделать выбор, который не всякому взрослому под силу, а именно – либо безбедная жизнь под благосклонным покровительством могущественных ханов, убийц его отца, либо вражда со всем многочисленным родом, в коем каждый, и мал, и велик, произносили имя Шарукана с благоговением и по три дня кланялись тропе, по которой Шарукан, видели, прошел. Юный Окот выбрал последнее – вражду, он выбрал покровительство утопленного отца Алыпа. И, постаравшись, он в тот же день сумел дотянуться до луки седла. Видя это, человек по имени Кергет решил, что не ошибся, когда сказал ребенку правду – не поторопился раскрыть ему глаза. Кергет припомнил мудрость: «Сокол видит далеко, еще не умея летать».