С восходом солнца Берест и Эйрик выехали со двора Олава, не заперев его, и направились к Жидовским воротам – к северным воротам Верхнего города.

Когда подъезжали к той церковке, возле которой они в первый день встретили тиуна и плененных им ханов, игрец вспомнил о каликах. Было в Киеве несколько таких мест, облюбованных каликами и убогими, где те собирались на свои сходы, делились вестями, где устраивали ночлег и просили милостыню. Все это были места шумные, узловые: пристани, площади, торги, городские ворота и храмы. А среди других храмов – и эта стройная приметная церковка.

Калик здесь сегодня было шесть или семь человек – жалких и грязных, в оборванных вретищах, спящих вповалку на тощих пучках соломы и укрывающихся от утренней росы дырявыми кусками рогожи. Уютный уголок, образованный папертью и притвором, – каличий уголок, защищенный от ветра, был пристанищем этих несчастных, не имеющих над головой никакого иного крова, кроме неба. Помня просьбу Глебушки, Берест направил коня к каликам.

Возле невысокого крыльца, положив голову на досчатую ступеньку, спал уже знакомый игрецу горбун. И в утреннем свете его лицо было еще неприглядней, чем позапрошлой ночью. Кривой лоб горбуна, как оплывшая свеча, желтой каплей нависал над переносицей, а кончик носа и узкий подбородок тянулись друг к другу как будто в обоюдном стремлении соединиться. И все это было сплошь покрыто мельчайшими морщинами.

Берест спешился, подошел к горбуну. Но не успел коснуться его плеча. Горбун сам открыл глаза – синие-синие, как глубина вод, запавшие глаза-колодцы.

Вначале удивленные, глаза горбуна наполнились испугом. Край рогожи пополз вверх, закрыл шею, потом подбородок, нос. Но игрец не дал спрятаться, наступил на рогожу. Он понял, что горбун не узнал его, и спросил:

– Научился ли радоваться жизни?

В глазах горбуна не уменьшилось испуга.

– Чего тебе, добрый человек?..

Берест бросил ему на рогожу несколько монеток серебра, сказал:

– Игрец Петр сегодня уезжает, просит помнить о нем.

С тем продолжил путь.

Горбун же некоторое время смотрел ему вслед, потом вдруг спохватился и с живостью принялся расталкивать спящих калик:

– Вставайте, вставайте! Уезжает Петр. Эх, не узнал его в ратных ризах… Вставайте!

Калики поднимались один за другим, со стонами и кряхтеньем, громко откашливаясь.

– Счастливый путь! – сказали они, видя спросонок только блеск серебра.

А горбун уже накинулся на одноногого:

– Вот-вот! Счастливый путь!.. Тебе ко Глебушке бежать – один сапог износить. А мне ко Глебушке бежать – два сапога износить. Разница!

Остались за спиной последние дворы. Лачуги бедноты сменились землянками. Кривая окраинная улица, слившись со множеством тропок, обратилась в дорогу на Вышгород.

Игрец сказал:

– Вот мы, сильные и сытые, спешим, погоняем коней. И оставляем этот город без сожаления. Но будем ли мы такими к концу пути? И наступит ли конец пути там, где мы его видим?

Эйрик ответил:

– Ты сказал хорошие слова. И думается мне – это не слова сомнения. Ведь они не о той дороге, по которой мы сейчас идем, а о той, которая несравненно дальше…

В это время они услышали колокольные звоны. Зачином им был напевный, неторопливо размеренный звон из Михайловского монастыря. Звон напутственный, с присказкой-пожеланием: «Доброго пути! Доброго пути!» И как будто там не колокола били, а не спеша ехали всадники по медной дороге. Подковы же у их коней были серебряные. Каждая из них величиной с хорошую дугу!

Скоро другие колоколенки и звонницы отозвались с Верхнего города – колокольчиками и бубенцами живо вплелись в белые гривы небесных коней. Зазвонили, засуетились, к твердой поступи подстроились, и вот уже гудели всем рядом, каждый помня свой голос, каждый зная свое место – ровно и слаженно, как в хоре у деместика Лукиана.

Цокали копыта, медная дорога отзывалась гудом, невиданные кони трясли головами…

Стихли все разом, как по уговору. И несколько мгновений царила тишина. Только трель жаворонка была слышна в чистом утреннем небе. Ранняя птица, солнечная птица, земледельцам и путникам – друг.

И покатился-расплескался колокольный звон по Подолию, от кручи к Днепру и обратно, и дальше на юг, к Печерску пошел. Ни один не промолчал колокол, ни один не дремал звонарь. Расплелись гривы небесных коней, и посыпались с них бубенцы-колокольцы на медную дорогу, на бесконечный путь…

Эйрик сказал:

– Неспроста этот звон!

Игрец ответил:

– Угадываю в нем руку Глебушки. Слышишь, прощается? На высоком звон оборвал…

В славном Вышгороде немного задержались, поклонились гробницам мучеников святых Бориса и Глеба.

К полуночи увидели огни на стенах и башнях Чернигова. Но в город не вошли, а заночевали в лесочке в виду крутого изгиба Десны, в виду высокого детинца и земляных валов вокруг Третьяка.

Утром съели по ломтю киевского хлеба, выпили по пригоршне черниговской воды. Поехали дальше. Миновали Чернигов, оставили его по правую руку от себя и этим же днем по левую руку оставили город Любеч. И снова увидели полноводный Днепр.

Эйрик, очарованный красотой реки, приостановил коня:

– Дорога из дорог! Вода всеочищающая, ты смоешь с меня клеймо бедности и однажды приведешь к славе!

Потом он сказал вису:

Слова эти прозвучали уверенно и громко. Однако сам Эйрик всю оставшуюся часть дня был грустен и тих. Или же на него так подействовал зной.

С наступлением сумерек остановились на ночлег. Место для этого искали недолго – прошли по кустистой долине какого-то ручья или речушки, увидели на опушке лиственного леса старый курган, а у подножия его нашли большое кострище с плотно утоптанной землей и с черными от сажи очажными камнями. Неподалеку бил ключ. Здесь же собрали сколько хотели высохшей травы и листьев, чтобы ночью подложить под себя.

Место это, наверное, хорошо было известно путникам, и останавливались они здесь часто. Как бы ни был велик и темен лес, а дорога в нем всегда одна – самая простая из всех трудных. И идя по той дороге, не однажды встретишь кострища.

Коней оставили внизу, а сами поднялись на курган, насыпанный над чьими-то костями лет сто назад. И увидели далеко вокруг себя. Кострище же находилось как бы в ямке-ровике, окружающей курган, поэтому даже ясной ночью огня можно было не заметить со стороны – следи только, чтобы не было над ним искр, не подкладывай хвойных ветвей и сушняка и не вороши угольев.

Дальше за ручьем увидели дремучие леса. Черные в сумеречном свете, они стояли друг за другом ступенями, что ни дальше, то выше и, казалось, – непроходимей. А между лесами залегли голубовато-розовые полоски тумана. Эйрик сказал, что если чуть-чуть прищурить глаза, то туман становится похожим на море, а частые островки леса над ним – на шхеры. Берест на это ничего не ответил, потому что ни разу в жизни не видел шхер.

На бледном небе уже проступали первые яркие звезды. Но ярче всех виделась Прикол-звезда[18] – как серебряная бусина на бронзовом блюде. Она указывала дорогу к Смоленску.

Недолго смотрели по сторонам, спустились с кургана, чтобы собрать дров. В ближнем лесу Эйрик вытащил из-под папоротника большую лесину с иссохшими ветвями и всю ее приволок к костру. Игрец сразу на опушке насобирал под деревьями несколько охапок сучьев и сам не заметил, как вместе с сучьями принес к огню бедренную кость – порыжевшую от времени и сырости, с надколотыми мыщелками, с зеленоватыми пятнами плесени.