«Мешком» назывался в тюрьме особый карцер, куда сажали за провинности; он был настолько мал, что человек не мог в нем вытянуться во весь рост.

Через несколько дней врачи нашли, что раненый вполне оправился и что ему незачем больше находиться в госпитале. Его перевели в одиночную тюремную камеру.

Все попытки выяснить, кто он такой, были напрасны; его так и прозвали «Неизвестный».

Комендант, окончательно потеряв терпение, велел перевести его в «мешок». Но на следующий день узник услыхал на улице какой-то странный, глухой шум. Был ясный мартовский день и под ярким солнцем тюрьма казалась еще более мрачной.

Вдруг до слуха узников вместе с неясным гулом стали доноситься звуки военной музыки. Политические заключенные вслушивались в эти звуки и не верили своим ушам.

— Да ведь это играют марсельезу, — говорили они в полном недоумении, — что такое? Что случилось?

А между тем уличный шум уже вливался в самую тюрьму, гулко раздаваясь под каменными сводами.

Щелкнули замки тех камер, где содержались политические узники.

— Товарищи, — раздались голоса, — поздравляем вас, вы свободны! Царская власть свергнута.

Послышались радостные возгласы. Люди обнимались со слезами на глазах. Многие просидевшие в тюрьме долгие годы, едва верили своему счастью.

«Неизвестный» был тоже выпущен на свободу. Полной грудью вдыхал он весенний воздух. Весь Киев сиял и трепетал на солнце. Кругом шумела и гудела толпа.

Освобожденные узники радостно обнимались с родными и друзьями, стоявшими у ворот тюрьмы и ожидавшими их. Гремела музыка, красные флаги развевались на фоне голубого неба. Грохотали грузовики. Промчался автомобиль, над которым развевался флаг с надписью: «война до победного конца».

«Неизвестный» увидел около тюремной стены ведерко с краской и кисть, очевидно брошенные здесь маляром. Он схватил кисть, обмакнул ее в краску и написал на стене огромными буквами:

Проезжавшие мимо на грузовике солдаты выразили свое одобрение восторженными криками. Они остановили машину и, подхватив Неизвестного, втащили его на грузовик.

Грузовик с грохотом покатил дальше.

— Тебя как звать? — спросил один из солдат.

— Степаном, — отвечал Неизвестный.

Мы оставили Васю в тот момент, когда Франц Маркович схватил его за руку и потащил домой.

Дело в том, что слово «большевик» внушало Францу Марковичу необычайный ужас.

Теперь он был в особенно дурном настроении, вследствие утраты своих часов.

Петр с сияющим лицом открыл им дверь. Вася очень удивился, так как отвык видеть его улыбающимся. Но каково же было его удивление, когда, посмотрев в окно, он увидел на дворе молодого солдата, беседовавшего о чем-то с дворником. У солдата на груди был большой красный бант. Вася, вглядевшись в его лицо, воскликнул в радостном недоумении:

— Да ведь это же Степан, сын Петра!

И он, как был, выскочил на двор.

— Степан, разве вас не убили? — закричал он, подбегая к солдату.

Тот усмехнулся.

— А вот не убили, — ответил он, — убивать убивали, а убить не убили. Ну, а ты как поживаешь, буржуйчик!

— Я вовсе не буржуй, — отвечал Вася, но Степан, повидимому, был увлечен своей новой революционной ролью.

— Ладно, ладно, рассказывай, знаем мы вас, капиталистов, — как увидали, что дело плохо, так все на попятную.

В это время Анна Григорьевна вернулась с Дарьей Савельевной из церкви.

Степан насмешливо посмотрел на нее, не считая нужным поздороваться.

Вася, вернувшись домой, слышал, как Анна Григорьевна спрашивала горничную:

— Что это за солдат там, на дворе?

— А это Степан, Петра сын.

— Разве он не убит?

— Ошибка вышла, ранили его очень тяжело, а убить не убили. Да какой отчаянный, в большевики поступил.

— Ну, я в своем доме большевика терпеть не буду, — сказала тетушка и, строго взглянув на разболтавшуюся Феню, величественно шумя шелковым праздничным платьем, прошла в столовую.

Дарье Савельевне было поручено сказать Петру, чтобы Степан немедленно отправлялся туда, откуда пришел. Дарья Савельевна, не любившая Петра, с удовольствием взялась выполнить это поручение.

Она напустила на себя смиренный вид исполнительницы господской воли и, переваливаясь на своих коротеньких ножках, вошла в буфетную.

Петр убирал в шкаф посуду, то и дело подбегая к окну и любуясь сыном.

— Петр Миронович, — сказала Дарья Савельевна со вздохом, — сыночек-то ваш вернулся и здоровехонек, чай, рады?

Лицо Петра расплылось в радостную улыбку, но он молча продолжал перетирать посуду.

— В гости к родителю пришел, — продолжала все тем же смиренным голосом Дарья Савельевна, — вот хорошо-то! Живет-то ведь далеко, чай в казармах!

— Зачем в казармах, — произнес Петр, — здесь будет жить, при мне.

— Что вы, что вы, Петр Миронович, — как бы испугавшись воскликнула Дарья Савельевна, — да наша барыня его и на порог не велела пускать, он, говорит, большевик, а большевику я у себя в доме жить не позволю.

Петр вдруг с треском захлопнул буфет и, исподлобья посмотрев на Дарью Савельевну, обрезал:

— Теперь никаких таких своих домов нет, и никакого права у нее нет Степану здесь жить запрещать. Теперь революция произошла, господское время кончилось!

Дарья Савельевна скривила рот и постаралась выразить на лице глубокую обиду за барыню.

— Бог вас накажет за эти слова, Петр Миронович, — сказала она сокрушенным тоном.

— У бога поважнее дела есть, — сурово возразил Петр и вышел из буфетной.

Дарья Савельевна поспешно покатилась к Анне Григорьевне; в душе она радовалась, что ее давнишний враг Петр, наконец-то, попадет в немилость к барыне.

— Матушка-барыня, — загнусила она нараспев, — и Петр тоже большевиком стал, я к нему со всей вежливостью, так и мол и так, барыня приказала, а он на меня как цыкнет, как ногами затопочет, да как кулачищем по столу хватит, чуть всю посуду не перебил! Нет, говорит, теперь господ, теперь, говорит, революция, где, говорит, захочет Степан, там и будет жить, да опять кулачищем как хватит.

Анна Григорьевна сверкнула глазами и встала, шумя своим шелковым платьем.

— А, так... — грозно начала она.

Но в этот миг на улице послышались крики, грохот проезжавшего грузовика, старый дом затрясся и в стеклянном шкафу жалобно зазвенели старинные фарфоровые чашки и вазочки, так бережно хранимые Анной Григорьевной.

— Ступай, Дарья Савельевна, — со вздохом сказала Анна Григорьевна, — видно, надо запасаться терпением, да, слава богу, недолго еще терпеть осталось, говорят, скоро опять будет восстановлена монархия.

Когда Петр передал Степану свой разговор с Дарьей Савельевной, тот только презрительно свистнул и поправил на груди красный бант.

Степан остался жить в доме Анны Григорьевны. От Федора он узнал, как тот сидел на чердаке, спасаясь от призыва, и как Вася не выдал его. Федор считал Васю «своим», и Вася этим очень гордился. Степан тогда стал относиться к Васе гораздо дружелюбнее, тем более, что и прежде они были очень дружны между собой.

Вася теперь чувствовал себя много свободнее. Анна Григорьевна почти не выходила из своей комнаты, а Франц Маркович как будто даже стал побаиваться Васи, увидав однажды, как он запросто беседовал на дворе со Степаном.

От Степана Вася узнал много интересного. Степан рассказал, как он был ранен, как, потеряв равновесие, он упал в реку. Как он поплыл, несмотря на тяжелую рану, как ударился головой о лодку, плывшую по течению, как взобрался он в нее с великим трудом и как тут потерял сознание. Что было потом, Степан не помнил. Вероятно, лодку заметили с берега, а, может быть, течением выбросило ее на берег. Он очнулся только в госпитале, но помнит все время проведенное там как сквозь сон. Смутно вспоминалось ему лицо царя и его разговор с ним. Рассказал он Васе и о том, как сидел в Киевской тюрьме, как засадили его в «мешок» и как неожиданно освободила его революционная толпа.