Джефф говорил о том, что будет потом, когда он слишком ослабеет, чтобы посещать группу или просто участвовать в занятиях, если она будет собираться у него дома. Было ли это его первой попыткой попрощаться с нами? Хотел ли он смягчить наше горе, пытаясь отдалиться от нас? Он говорил, что в нашей культуре к умирающим относятся как к мусору, грязи, поэтому все мы сторонимся умирающих.

— Но разве это справедливо для нашей группы? — спросил я.

Он оглядел участников группы и покачал головой.

— Нет, не справедливо. Здесь у нас все по-другому: ты и ты, каждый из вас — вы остались рядом со мной.

Кто-то говорил, что нужно разграничить заботу о нем с грубым вмешательством: не слишком ли много мы у него просим? «Ведь он — наш учитель, — сказал тот человек, — он учит нас умирать». И он прав. Я никогда не забуду Джеффа и его уроки. Но его энергия иссякает.

Джефф говорил еще, что традиционная терапия, которая имела смысл раньше, больше не представляет для него ценности. Ему хочется говорить на духовные темы, а этого врачи делать не любят.

— Что ты имеешь в виду под «духовными темами»? — спросили мы.

После долгой паузы Джефф ответил:

— Ну, что, по-вашему, есть смерть? Что вы думаете насчет умирания? Ни один врач об этом не говорит. Я начинаю думать о своем дыхании: вот оно замедляется… останавливается… а что тогда будет с моим сознанием? Что потом? Сохранится ли какая-то форма сознания после того, как не станет тела, этого бренного хлама? Никто ведь не скажет этого наверняка. Нормально ли будет попросить близких, чтобы они не трогали мое тело в течение трех дней, несмотря на разложение и вонь? Буддисты верят, что душе требуется три дня, чтобы полностью выйти из тела. А что станет с моим прахом? Не желает ли группа торжественно развеять горсточку моего праха, например, посреди зеленых лесов?

Потом Джефф сказал, что в нашей группе он существует по-настоящему, более полно, более честно, чем когда-либо и где-либо еще. На глаза мне навернулись слезы.

Внезапно, когда кто-то еще делился своим ночным кошмаром (он лежит в гробу, гроб опускают в землю, но осознание сохраняется), мне вспомнилась одна давно забытая вещь. В первый год обучения в медицинском училище я написал небольшой рассказ на эту тему — продолжающаяся работа сознания погребенного человека. (Меня вдохновил на это Г.Ф. Лавкрафт.) Я послал его в научно-фантастический журнал, получил отказ и, поскольку полностью погрузился в занятия, куда-то его задевал (и так никогда и не нашел). В течение 48 лет до этого самого момента я не вспоминал о нем. Но это воспоминание кое-что сообщило обо мне: оказывается, я начал размышлять над страхом смерти гораздо раньше, чем сам думал.

«Какая необычная сегодня встреча, — подумал я. — Интересно, в какой-нибудь еще группе обсуждались подобные темы? Ничего не нужно скрывать. Нечего замалчивать. На самые трудные, самые страшные вопросы человеческих состояний мы смотрим открыто, не отводя взгляда».

Я подумал об одной молодой пациентке, которая приходила ко мне сегодня утром и долго сетовала на жестокость и бесчувственность мужчин. Я огляделся — наша группа целиком состояла из мужчин. Каждый из этих дорогих мне мужчин был таким чувствительным, таким мягким, заботливым и воистину «настоящим». Как бы я хотел, чтобы она могла увидеть нашу группу! Как хотел бы, чтобы ее увидел весь мир!

Вот тогда-то ко мне и подступила мысль о мимолетности, — все это время она сидела в засаде. Я внезапно с болью осознал, что эта беспримерная встреча также подвержена мимолетности, как и наш умирающий товарищ, также, как и все мы, что по той же дороге плетемся к смерти. Просто она поджидает нас чуть дальше… А какова судьба этой прекрасной, великолепной, божественной встречи? Она исчезнет. Все мы, наши тела, наша память об этом вечере и эта запись моих впечатлений, тяжелое испытание Джеффа, его учительство, наше присутствие с ним рядом — все это растает в воздухе, и лишь атомы углерода будут носиться сквозь вечную мглу.

На меня нахлынула волна грусти. Наверняка можно что-то сделать, чтобы спасти эту встречу. Если бы можно было снять группу на камеру, а потом показать по самому центральному каналу, который смотрят все жители Земли!.. После этого мир навсегда бы изменился. Да, вот оно, спасение — записать, сохранить, не допустить забвения. Ну разве я не зависим от идеи сохранения? Не поэтому ли я пишу книги? Да и эти строки… зачем я их пишу? Разве это не тщетная попытка все сохранить?

Мне вспомнилась строка Дилана Томаса о том, что влюбленные умирают, но любовь продолжает жить. Я был тронут, прочитав это впервые, но теперь мне стало интересно: где же она продолжает жить? Или это идеал платоников? Кто услышит грохот падающих деревьев, если поблизости нетушей?

Постепенно в мой разум проникли идеи «волнового эффекта» и человеческих отношений, принеся с собой облегчение и надежду. То, что произошло в группе сего дня, повлияет на каждого участника, может быть, необратимо. Вовлечены мы все, и мы обязательно, прямо или косвенно, передадим другим людям то, чему научились сегодня. Все люди, слышавшие рассказ Джеффа, передадут его другим. Мы просто не может не поделиться столь серьезным уроком. Волны мудрости, сочувствия и достоинства пойдут дальше, дальше и дальше…

Эпилог: две недели спустя мы встретились у постели умирающего Джеффа, я еще раз попросил у него разрешения опубликовать эти заметки и спросил, хочет ли он, чтобы я заменил его имя. Он позволил мне использовать его настоящее имя, и хочется думать, что через эти записи к нему проникла идея «волнового эффекта», даруя последнее утешение.

РЕЛИГИЯ И ВЕРА

Не думайте, что я впадаю в ересь. Насколько я помню, у меня никогда не было никаких религиозных убеждений. В детстве по большим праздникам я ходил с отцом в синагогу. Служба проходила на английском языке — бесконечная хвалебная песнь могуществу и славе Господа. Меня привело в замешательство, что все прихожане воздавали почести божеству жестокому, самодовольному, мстительному, ревнивому и жадному до похвал. Мои взрослые родственники стояли, склонив головы в молитве, а я внимательно смотрел на их лица, ожидая увидеть улыбку. Но они продолжали молиться. Тогда я взглянул на своего дядю Сэма — великого шутника и балагура — в надежде, что он подмигнет мне и прошепчет: «Эй, малыш, не принимай всю эту чушь близко к сердцу». Но он не подмигнул и не улыбнулся: смотрел строго перед собой и продолжал молиться.

Уже во взрослом возрасте я побывал на похоронах своего друга-католика и слушал, как священник провозгласил, что мы все увидимся на Небесах, и встреча будет радостной. И вновь, как в детстве, я посмотрел на окружающих меня людей, и на каждом лице увидел лишь пламенную веру. Я ощутил себя в плену обмана. Своему скептицизму я по большей части обязан жестоким педагогическим приемам моих религиозных учителей. Если бы в детстве судьба свела меня с хорошим, чувствительным, утонченным педагогом, как знать, возможно, это наложило бы на меня свой отпечаток и я, как все эти люди, не мог бы представить себе мир без Бога.

В этой книге о страхе смерти я сознательно не приводил утешений, которые предлагает религия, потому что сам нахожусь перед тягостной дилеммой. С одной стороны, я уверен, что многие из описанных идей представляют ценность и для читателей со стойкими религиозными убеждениями, и старался не написать ничего такого, что могло бы оттолкнуть их и от моей книги, и от их веры. С другой стороны, в своей работе я исхожу из светского экзистенциального мировоззрения, которое свободно от поверхностных религиозных верований. Мой подход заключается в том, что жизнь (в том числе и человеческая) зарождается по воле случая, наше бытие — конечно, и, как бы нам этого ни хотелось, нам не на кого рассчитывать в мире, кроме самих себя. Никто, кроме нас самих, не поддержит, не оценит наше поведение, не предложит ясную жизненную схему. Судьба наша не предопределена, и каждому из нас приходится решать самостоятельно, как прожить свою жизнь возможно более полно, счастливо и осмысленно.