Тот вечер изменил мою жизнь по многим причинам. Однако яснее всего я помню то несказанное облегчение, которое принесло появление доктора Манчестера. В тот самый момент я решил стать врачом, как и он, и давать людям то же утешение, которое даровал мне он.

Той ночью мой отец выжил, однако двадцать лет спустя он внезапно умер на глазах у всей семьи. Я с женой и тремя маленькими детьми был в гостях у своей сестры в Вашингтоне. Мать с отцом приехали к нам, он присел в гостиной, пожаловался на головную боль и внезапно упал замертво.

Муж моей сестры, тоже врач, был ошеломлен. Позже он признался, что за свою тридцатилетнюю практику никогда прежде не был свидетелем чьей-либо смерти. В тот момент я, не теряя хладнокровия, начал стучать отца по груди (искусственное дыхание на тот момент еще не было изобретено). Не получив реакции, я залез в аптечку шурина, достал шприц, разорвал рубашку у отца на груди и вколол ему в сердце адреналин. Все тщетно.

Позже я казнил себя за это бессмысленное действие. Когда я успокоился настолько, чтобы вспомнить, чему меня учили во время курса неврологии, я понял, что проблема заключалась не в сердце, но в мозге. Я видел, как его глаза закатились вправо, и должен был понять, что стимуляция сердца не поможет: у него было кровоизлияние в правом полушарии. Глаза всегда смотрят в направлении области удара.

На похоронах отца я уже не мог сохранять спокойствие. Когда мне сказали, что пора бросить первую горсть земли на его гроб, я едва не лишился чувств и упал бы в открытую могилу, если бы меня не поддержал один из родственников.

Моя мать прожила еще очень долго и скончалась в 93 года. Из ее похорон мне запомнились два эпизода.

Первый связан с… выпечкой. Накануне похорон я вдруг почувствовал, что просто обязан испечь пирог-киш, который так замечательно делала мама. Думаю, что мне необходимо было как-то отвлечься. С другой стороны, воспоминание о том, как мы с мамой пекли эти пироги, было очень приятным, и, видимо, мне хотелось возродить его. Я приготовил тесто, поставил его подходить на ночь и рано утром раскатал его, добавил корицы, ананасовый джем и изюм и испек пирожки. Я хотел угостить ими близких и друзей, которые должны были приехать к нам после похорон.

Но пирожки получились ужасными! У меня это вышло так плохо в первый и последний раз. Я забыл добавить сахар! Возможно, это было символическое послание самому себе, что я слишком много внимания обращал на «горькие» стороны мамы. Словно бы мое подсознание тихонько толкнуло меня локтем: «Видишь, видишь, ты забыл все хорошее — ее заботу, ее бесконечную, часто молчаливую, преданность».

Вторым событием стал очень яркий сон в ночь после похорон. С ее смерти прошло 15 лет, но образы этого сна не желают гаснуть и до сих пор ослепительно сияют перед моим мысленным взором.

Я слышу, как мать выкрикивает мое имя. Я быстро бегу по тропинке к дому, открываю парадную дверь и вижу, что на ступеньках, один за другим, сидят все члены нашей большой семьи (все ныне покойные — моя мама, последний лист, пережила всех своих родственников). Все они смотрят на меня. А я, вглядываясь в любимые лица, замечаю тетю Мини: она сидит в самом центре и вибрирует всем телом, словно шмель, так быстро, что ее черты расплываются.

Тетя Мини умерла за несколько месяцев до мамы. Ее смерть привела меня в содрогание: после обширного инсульта ее парализовало. Оставаясь в сознании, она была не властна над своим телом, и только веки повиновались ей (так называемая «псевдокома»). Она умерла через два месяца, не выходя из этого состояния.

Но в этом сне она находилась в самом центре и судорожно двигалась. Думаю, этот сон был знаком неповиновения, своеобразной дуэлью со смертью: там, на лестнице, Мини снова могла двигаться, и так быстро, что движение было едва заметно глазу. На самом деле весь сон был попыткой «отменить» смерть. Моя мать не была мертва: живая, она звала меня, как делала это всегда. А затем я увидел всю семью, они улыбались мне со своих ступенек, словно хотели сказать: мы все еще живы.

Думаю, что в этом сне содержалось и еще одно послание — «помни меня». Мать повторяла мое имя, чтобы сказать мне — «помни меня, помни всех нас, не дай нам исчезнуть». И я помню.

Фраза «помни меня» вообще кажется мне очень трогательной. В моем романе «Когда Ницше плакал» есть сцена, где Ницше бредет по кладбищу, вглядываясь в ветхие надгробия, и сочиняет стихи, которые заканчиваются так:

Я написал эти строки от имени Ницше в один миг, и меня приятно удивило, что у меня будет возможность опубликовать первое в моей жизни стихотворение. Год спустя я сделал одно странное открытие. Факультет психиатрии в Стэндфордском университете переезжал в другое здание, и, когда мы собирали вещи, мой секретарь обнаружил за картотекой большой пухлый конверт из манильской бумаги, пожелтевший от времени. Конверт был запечатан и, судя по всему, попал туда давным-давно. В нем оказалось множество забытых стихов, написанных мной в отрочестве и ранней юности. Среди них я обнаружил те самые стихи, которые недавно написал для романа — слово в слово. Оказывается, на самом деле я написал их десятки лет назад, после смерти отца моей невесты. Это был плагиату самого себя!

Когда я писал эту главу и думал о маме, меня посетил еще один сон, на этот раз тревожный.

Ко мне в гости пришел друг, я показываю ему сад, затем веду в свой кабинет. Тут я замечаю, что нет моего компьютера — возможно, его украли. Кроме того, мой большой стол, на котором обычно навалена куча вещей, совершенно чист.

Сон был кошмарным, я проснулся в ужасе. Я повторял себе: «Спокойно, спокойно. Чего ты боишься?». Даже во сне я знал, что мой страх не имел смысла. В конце концов пропал всего лишь компьютер, а я всегда храню в безопасном месте резервные копии всех файлов.

На следующее утро я как раз думал над причиной этого страха, когда позвонила сестра. Я отправлял ей черновик первой части этих мемуаров. Она была потрясена тем, что я помню, и рассказала о своих воспоминаниях — там было и то, что я забыл.

Как-то раз мама была в больнице после операции на бедре, а мы с сестрой у нее в квартире улаживали для нее кое-какие бумажные дела. Вдруг позвонили из больницы и попросили срочно приехать. Мы бросились туда, но когда вошли в палату, увидели только пустой матрас: мама умерла, и тело ее убрали; доказательство ее бытия исчезло.

Слушая сестру, я до конца понял значение сна. Я отыскал источник страха — не пропавший компьютер, но пустой и чистый стол, — совсем как та больничная кровать. Этот сон означал мою будущую смерть.

Впервые смерть приблизилась ко мне, когда мне было около 14 лет. Я возвращался с шахматного турнира, который проходил в Вашингтоне, в старом отеле «Гордон» на Семнадцатой улице. Я стоял на краю тротуара и ждал автобус. Просматривая запись ходов, я нечаянно выронил листочек, он вылетел на проезжую часть, и я машинально наклонился поднять его. Тут случайный прохожий резко толкнул меня назад, и в миллиметре от моей головы на огромной скорости пронеслось такси. Меня глубоко потряс этот случай, и я еще тысячи раз прокручивал его у себя в голове. Даже сейчас при мысли об этом у меня начинается сердцебиение.

Несколько лет назад я почувствовал сильную боль в бедре и пошел к хирургу-ортопеду. Он велел сделать рентген. Когда мы вместе рассматривали его, доктор повел себя довольно глупо и бестактно. Указав на небольшое пятнышко, он подчеркнуто деловым тоном (как врач врачу) заметил, что это может быть метастаз — иными словами, вынес мне смертный приговор. Он направил меня на магнитно-резонансную томографию, однако была пятница, и пришлось ждать до понедельника. За три этих мучительных дня осознание смерти заняло центральное место в моих мыслях. Я всячески пытался утешиться, и больше всего мне помогла, как это ни странно, моя собственная книга. К тому моменту я как раз закончил писать роман «Шопенгауэр как лекарство».