Однако я помню и одно грубое нарушение моего же принципа — не бросать вызов вере пациентов. Тогда я изменил своему терапевтическому подходу.

Несколько лет назад молодой ортодоксальный раввин, приехавший из-за рубежа, позвонил мне и попросил о консультации. Он сказал мне, что в данный момент обучается специальности психотерапевта экзистенциального толка, но испытывает известный конфликт между своими религиозными взглядами и психологическими идеями, изложенными в моих книгах. Я согласился принять его, и через неделю в мой кабинет зашел привлекательный молодой человек, с длинной бородой, пронзительными глазами и пейсами. На нем была ермолка и нелепые теннисные туфли. Первые полчаса мы говорили общими фразами — о его желании стать психотерапевтом и о конфликте между его религиозными убеждениями и моими формулировками в «Экзистенциальной психотерапии». Поначалу он был весьма почтителен, но постепенно его манера менялась, и он начал высказывать свои убеждения с таким пылом, будто хотел обратить меня в свою веру. (Это был не первый визит миссионера в моей жизни.) Голос его все повышался, темп речи ускорялся, и я, к сожалению, потерял терпение и высказался гораздо резче и неосторожнее, чем обычно.

— Раввин, на самом деле вас беспокоит только одно, — прервал я его. — Между нашими взглядами действительно существует антагонизм. Ваша вера в вездесущего, всеведущего персонализированного Бога, который наблюдает за вами, защищает вас и разрабатывает проект вашей жизни, несовместима с самой сутью экзистенциальной позиции, на которой стою я. Она заключается в том, что мы — свободны, одиноки и случайным образом заброшены в равнодушную вселенную. И мы смертны.

— С вашей точки зрения, — продолжил я, — смерть не есть конец. Вы сказали мне, что смерть — всего лишь ночь между двумя днями и что душа человека бессмертна. В таком случае желание стать экзистенциальным психотерапевтом является для вас проблемой, ведь наши воззрения диаметрально противоположны.

— Но как же вы, — откликнулся он с выражением глубокой озабоченности на лице, — как вы-то можете жить без этих убеждений? И без всякого смысла? — Он погрозил мне указательным пальцем. — Подумайте хорошенько. Как вы можете жить без веры в существо, высшее, чем вы сами? Это невозможно, говорю я вам. Это же существование во тьме. Животное существование. О каком смысле может идти речь, если все обречено на исчезновение? Моя религия дарует мне смысл, мудрость, мораль, божественную помощь и учит, как надо жить.

— Рабби, я не считаю вашу реакцию рациональной. Все эти блага — смысл, мудрость, мораль, умение жить — не зависят от веры в Бога. Ну, конечно, религиозные убеждения помогают вам чувствовать себя спокойно, комфортно, вести добродетельную жизнь. Именно для этого и придуманы религии. Вы спросили меня, как я могу без этого жить. Я считаю, что живу хорошо. Я руководствуюсь доктринами, которые предложили люди. Я верен клятве Гиппократа, которую давал, как и любой врач. Я посвятил себя тому, чтобы лечить людей и помогать им расти духовно. Моя жизнь освящена моралью. Я испытываю сочувствие к окружающим. У меня хорошие, полные любви отношения с семьей и друзьями. Для того чтобы установить границы морали, мне вовсе не нужна религия.

— Как вы можете говорить такие слова? — перебил он. — Я глубоко скорблю о вас. Бывают моменты, в которые я понимаю, что вряд ли смог бы жить без моего Бога, без ежедневных ритуалов, без моей веры.

— А у меня бывают моменты, — ответил я, окончательно потеряв терпение, — когда я думаю, что, если бы мне пришлось посвятить свою жизнь вере в невероятное, тратить время на выполнение 613 каждодневных ритуалов и прославлять Господа, который только и ждет наших восхвалений, — я бы, пожалуй, задумался, а не повеситься ли мне!

На этом месте раввин потянулся к своей ермолке. О нет, о нет, подумал я, он же не собирается ей швыряться… Я зашел слишком далеко! Непозволительно далеко! Под воздействием эмоций я сказал больше, чем хотел. Никогда, никогда я не стремился подвергать сомнению чью-либо веру!

Но нет, он просто хотел почесать голову и выразить свое недоумение: как широка разделяющая нас идеологическая пропасть! Как далеко отошел я от своего культурного наследия! Наш сеанс закончился полюбовно, и мы разошлись в разные стороны — он на север, а я на юг. И я так и не узнал, продолжил ли он изучать экзистенциальную психотерапию.

В заключение несколько слов о том, что значит писать о смерти. Для 75-летнего человека, склонного к саморефлексии, задумываться о смерти и мимолетности вполне естественно. Каждый день я наблюдаю факты, которые слишком убедительны, чтобы их игнорировать: мое поколение исчезает, мои друзья и коллеги болеют и умирают, мое зрение слабеет, и я получаю все больше тревожных сигналов от разных частей моего тела — коленей, плеч, спины и шеи.

В юности я слышал, как наши родственники и друзья говорили, что все мужчины рода Яломов были очень слабыми, — и все умерли молодыми. Я долгое время верил в этот сценарий с ранним финалом. Но вот мне 75. Я уже прожил намного больше, чем мой отец, и знаю, что сейчас живу на выигранное у судьбы время.

Разве любой творческий акт не связан с беспокойством о конечности нашего существования? Именно так считал Ролло Мэй, прекрасный писатель и художник, чьи замечательные кубистические изображения Горы Святого Михаила висят в моем кабинете. Убежденный в том, что мы творим, пытаясь преодолеть свой страх смерти, он продолжал писать практически до конца жизни. Фолкнер говорил примерно о том же: «Цель любого художника — с помощью искусства остановить движение, которое есть жизнь, и сохранить его так, чтобы через сто лет оно возобновилось под взглядом незнакомца».[47] А Пол Теру говорил, что нам слишком больно вглядываться в смерть, и эта боль заставляет нас «любить жизнь и ценить ее с такой страстью, которая, возможно, является конечной причиной всей радости и всего искусства».[48]

Написать что-либо — все равно что произвести на свет новую жизнь. Я люблю процесс создания произведения — от первых проблесков идеи до окончательного безукоризненного текста. Я нахожу удовольствие и в чисто механической работе. Мне нравится «плотницкая» сторона писательского ремесла: поиск идеально подходящего слова, шлифовка и полировка фраз. Необходимо догнать движение фразы и подстроиться под ее ритм.

Некоторые думают, что так погружаться в тему смерти — ужасно… Когда я начинаю рассказывать о смерти, мои коллеги частенько замечают, что, раз я так подробно останавливаюсь на столь мрачной теме, видимо, очень мрачна и моя жизни. Если вы тоже так подумали, значит, я не справился со своей задачей. Я еще раз попытаюсь убедить вас, что смелый взгляд на смерть, напротив, прогоняет мрак.

Порой я передаю свои внутренние ощущения, используя технику «разделенного экрана». Она применяется в гипнотической терапии и помогает пациентам обезвредить некоторые болезненные воспоминания.[49] Вот как это происходит: психотерапевт просит пациента закрыть глаза и мысленно разделить визуальное поле («экран») на две части: в одну половину экрана пациент помещает болезненный образ, а в другую — приятную, успокаивающую картинку (например, прогулка по любимой лесной тропинке или по тропическому пляжу). Постоянное присутствие умиротворяющей картинки компенсирует и смягчает тревожащий образ.

Так и у меня — одна половина внутреннего «экрана» остается трезвой и осознающей мимолетность. На другой же половине разыгрываются сценарии, компенсирующие боль от такого осознания. Чтобы описать этот сценарий, лучше всего подойдет метафора, предложенная биологом-эволюционистом Ричардом Доукинсом.[50] Представьте себе тончайший луч света, который неуклонно движется вдоль огромного массива времени. Все, что луч оставляет позади, погружено в тьму прошлого; все, что впереди, еще только ждет своей очереди выделиться из преджизненных сумерек. Живо лишь то, что освещает лучик. Этот образ разгоняет мглу и приводит меня к такой мысли: мне потрясающе повезло, я здесь, я живу и радуюсь уже тому, что просто существую. Как чудовищно глупо было бы тратить и без того короткий миг пребывания под лучом света на странные схемы, которые отрицают жизнь и обещают, что истинное бытие ждет нас где-то там, впереди, в неохватной и равнодушной тьме.