Этот сон кажется чрезвычайно удачной иллюстрацией идеи Фрейда о том, что сновидения охраняют сам процесс сна. Мои грезы изо всех сил стремились дать мне отдохнуть, и не позволили сну обернуться кошмаром. Как плотина, они сдерживали поток страха, но плотина все-таки рухнула, пустив ко мне эмоции. Но и тогда из последних сил грезы пытались сдержать мой страх, превращая его в образ любимого мишки, который в конце концов «накалился» и засиял столь невыносимо, что разбудил меня.

Мало кто из моих читателей удержится от вопроса: а как он сам, в свои 75 лет, да еще работая над такой книгой, справляется со страхом смерти? Мне следует быть более открытым. Я часто спрашиваю своих пациентов: «Что именно больше всего пугает вас в смерти?» Теперь я задам этот вопрос самому себе. Первое, что приходит в голову, — боль оттого, что придется оставить жену, спутницу моей жизни с той поры, как нам обоим было по 15 лет. Я вижу, как она садится в свою машину и уезжает. Сейчас объясню, откуда возник этот образ. По четвергам я езжу к пациентам в Сан-Франциско на своей машине, а по пятницам она приезжает туда на поезде, и мы вместе проводим выходные. Затем мы вместе возвращаемся на моей машине в Пало-Альто, там я высаживаю ее на привокзальной стоянке, и она возвращается в свою машину. Я всегда наблюдаю за ней в зеркало заднего вида и не трогаюсь с места, пока не удостоверюсь, что она завела машину. И этот образ — после моей смерти жена одна садится в свою машину, я не могу на нее посмотреть, не могу защитить ее, — наполняет меня невыразимой болью.

Конечно, вы можете сказать, что мне больно из-за ее боли. А как же боль за себя? Я отвечу так: не будет того «меня», который мог бы почувствовать эту боль. Я согласен с утверждением Эпикура — «где смерть, там нет меня». Не будет никакого «меня», который мог бы чувствовать страх, грусть, горе, потерянность. Мое сознание исчезнет, выключится, как свет при щелчке выключателя. Огни гаснут. Утешает меня и эпикуровский аргумент симметрии: после смерти я вернусь в то же состояние, в котором пребывал до рождения.

Но не стану отрицать, что особую ценность представляет для меня работа над этой книгой о смерти. Думаю, она помогла снизить остроту моих ощущений: я считаю, что человек может свыкнуться с чем угодно, даже со смертью.

Но все же главная цель этой книги — не работа над моим страхом смерти. Я чувствую себя скорее учителем. Я многое узнал о том, как побороть страх смерти, и хочу поделиться чем смогу с другими людьми, пока я еще жив и мой рассудок здрав.

Таким образом, идея написания книги имеет прямое отношение к «волновому эффекту». Я нахожу глубокое удовлетворение в том, что некая часть меня перейдет в будущее. Но, как уже не раз отмечал, не жду, что в будущем останется мое «Я», мой образ, моя личность, но лишь мои идеи, которые могут научить и утешить других людей. Я надеюсь, что мои добрые дела, или собранные мною крупицы мудрости, или предложенный мной конструктивный способ устранения ошибок переживут меня и, как легкая рябь, неведомыми путями достигнут людей, о которых я никогда не узнаю.

Недавно ко мне обратился молодой человек, которого беспокоили проблемы с женой. Он признался, что пришел ко мне и по другой причине: ему хотелось удовлетворить свое любопытство. Двадцать лет назад его мать проходила у меня курс терапии (к сожалению, я не помнил этой женщины) и много рассказывала обо мне и о том, как мои сеансы изменили ее жизнь. Каждому психотерапевту (и педагогу) знакомы подобные истории о долговременном «волновом эффекте».

Я избавился от желания и надежды в том или ином материальном виде сохранить свое «Я», свой образ и свою индивидуальность. Без сомнения, придет время, и на земле не останется ни одного человека, который знал меня лично. Много лет назад в романе Алана Шарпа «Зеленое дерево в Геддо» мне запомнилось описание сельского кладбища, разделенного на два участка: «мертвые, о которых помнят» и «истинно мертвые». Могилы «мертвых, о которых помнят» были ухожены и украшены цветами, а могилы «истинно мертвых» выглядели покинутыми: там не было цветов, зато буйно росли сорняки; надгробия покосились и начали разрушаться. Эти «истинно мертвые» умерли много лет назад, никто из живущих ныне их не знал. Старый человек — любой старый человек — последнее хранилище воспоминаний о многих людях. Когда умирает глубокий старик, он неминуемо забирает с собой множество других людей.

Думаю, что именно близкие отношения с людьми помогли мне преодолеть страх смерти. Я очень ценю свои отношения с семьей — с женой и четырьмя детьми, с внуками, с сестрой и с моими близкими друзьями, многих из которых я знаю десятки лет. Я всячески стараюсь поддерживать и укреплять давние дружбы — ведь у нас не могут появиться новые старые друзья.

Прекрасная возможность устанавливать связи с людьми — одна из причин, по которой профессия психотерапевта является очень благодарной. Я стараюсь устанавливать близкий и искренний контакт с каждым пациентом, на каждом сеансе. Недавно в разговоре со своим коллегой и близким другом я заметил, что, хотя мне уже 75 лет, я даже не думаю о выходе на пенсию.

— Эта работа приносит мне огромное удовлетворе ние, — сказал я. — Я занимался бы психотерапией и бесплатно. Я считаю это своей привилегией.

Он отреагировал моментально:

— Порой я думаю, что готов сам платить за то, чтобы мне позволили этим заниматься.

Но действительно ли установление связей — бесценно? В конце концов вы можете спросить: если уж мы рождаемся одинокими и обречены на одиночество смерти, какую ценность могут иметь отношения с людьми? Всякий раз, обдумывая этот вопрос, я вспоминаю комментарий одной умирающей женщины, участницы моей группы: «Ночь черна, как смоль. Я одна плыву на лодке по заливу. Вижу огни других лодок. Я знаю, что не могу до них добраться, не могу поплыть вместе с ними. Но как же меня успокаивает один вид всех этих огней, озаряющих залив!»

Я согласен с ней — насыщенные отношения смягчают боль мимолетности. Шопенгауэр и Бергсон, например, считали человеческие существа индивидуализированными проявлениями всеобъемлющей жизненной силы («Воля», «Сила жизни»), которая вбирает в себя человека после смерти. Сторонники теории реинкарнации скажут, что некая сущность человека — дух, душа, божественная искра — сохранится после его смерти и воплотится в новое существо. Материалисты заметят, что после смерти наша ДНК, наши органические молекулы и даже атомы углерода рассеются в пространстве и со временем образуют иную форму жизни.

Что до меня, то эти модели сохранения жизни едва ли могут облегчить боль мимолетности. Их утешения холодны: судьба моих молекул вне моего личностного сознания не вызывает никакого интереса. В отличие от сохранения ДНК, «волновой эффект» имеет ощутимую ценность, указывая нам, в чем можно найти смысл.

Тем не менее мысль о такой «переходности» с возрастом посещает меня все чаще и чаще. Вспоминается случай на недавнем сеансе групповой терапии.

В течение 15 лет я участвовал в работе самодеятельной группы поддержки, в которую входили еще десять психотерапевтов. Недавно в течение нескольких месяцев группа занималась ситуацией Джеффа, который умирал от неоперабельного рака. С того самого момента, как Джефф узнал о своем диагнозе (это было около трех месяцев назад), он незаметно стал нашим проводником в страну умирающих. Смело, умно и открыто рассказывал он о том, как готовится встретить смерть. На последних двух встречах мы заметили, что Джефф значительно ослабел.

На одной из этих встреч я глубоко задумался над мимолетностью. Сразу после занятия я попытался записать свои мысли. (Хотя мы обязаны сохранять конфиденциальность, Джефф и другие участники согласились сделать исключение специально для этого случая.) Вот что я записал: