нужно? Или любил того человека, которого нужно, а целовал ошибку? Возможно, там не

было яблочного вкуса между рыбой и солью?"

Всё-таки на протяжении всего времени, которое Карстен Лексов провёл в кровати

Берты, её слёзы струились по лицу как два морских щупальца.

В ту же ночь она спала со своим мужем, который получил на ужин чёрный хлеб с

крабами и глазунью. В кухне стояли земляные клубни георгинов, а в сумеречном свете

кухонная лампа желтовато светилась. Берта сказала, что господин Лексов проходил мимо и

это он мог бы занёсти корзинку.

— Господин Лексов, всё хорошо. Каникулы. Цветы. Посреди войны.

Хиннерк пренебрежительно сопел, отрезал себе кусок хлеба и отправлял его вилкой в

рот. Берта наблюдала, как при этом несколько нежных розовых крабов упали с хлеба обратно

на тарелку.

Девять месяцев спустя Инга появилась на свет. Во время одной из редких, страшных,

зимних гроз; шёл град размером с большую вишню, а молнии сверкали через вздрагивающий

сумрак. Фрау Кооп помогала Берте при родах и клялась, что молния ударила сквозь дом и

ушла в землю через громоотвод.

— И если бы положили младенца в ванну, то он был бы мёртв.

И чаще всего она добавляла:

— Но однако что-то получилось "де Люттйе", бедная девочка.

( прим. пер. — "Люттйе" — смешанный слоёный напиток из ликёра и пива). Если при

этом присутствовала Розмари, то спрашивала с несколько ясным голосом, чем обычно:

— Бедный беззащитный ребёнок, да?

Фрау Кооп недоверчиво смотрела. Но точно не знала, что должна говорить, и вместо

этого закутывала себя в красноречивое молчание.

Господин Лексов перестал говорить и с надеждой посмотрел на меня. Я перестала

мечтать и в оцепенении села.

— Извините, пожалуйста.

— Я спросил: "Она никогда не говорила обо мне?"

— Итак, о ком речь?

— Берта.

— Нет, господин Лексов, мне очень жаль. Мне нет, и позже тоже нет. Ну...

— Да?

— Один, два раза, но нет, я не знаю. Она два раза кричала: "Учитель здесь", когда кто-

нибудь входил, но больше я не могу вспомнить.

Господин Лексов кивнул, опустив взгляд вниз.

Я встала.

— Большое спасибо, я действительно ценю все сведения, которые вы мне рассказали.

— Ну, так много было не настоящего. Но не стоит благодарности. Пожалуйста,

передайте "привет" своей матери и тётям.

— Ох, пожалуйста, не вставайте. Я просто вытолкну мой велосипед наружу и закрою за

собой калитку.

— Это велосипед Хиннерка Люншена.

— Вы правы, это он. Он ещё отлично едет.

Господин Лексов кивнул на велосипед и закрыл глаза.

Я поехала назад к дому. Я должна была неторопливо обдумать и понять для себя самой,

что должно произойти с моим наследством. Вероятно, я должна была лучше слушать

господина Лексова, вместо того, чтобы дремать там перед ним в саду, но кто сказал, что его

история была правдивее, чем мои дневные грёзы? В конце концов, тётя Инга всегда была

таинственной женщиной, легенды ей подходили.

Насколько правдивыми были истории, которые рассказывались кому-то одному, и

насколько верна та, которую я себе составила из воспоминаний, предположений, фантазий и

тайком подслушанного? Иногда изобретённые задним числом истории становились

правдивыми, и некоторые истории изобретали правду.

Правда была тесно связана с забвением, я знала об этом, так как ещё читала словари,

энциклопедии, каталоги и другие справочные пособия. В греческом языке для правды было

слово "алетайа", а в царстве мёртвых текла скрытая река забвения. Тот, кто пил воду этой

реки, оставлял свои воспоминания так же, как раньше оставлял свой грешный мир, и таким

образом готовился к жизни в царстве теней. Вместе с тем, правда была незабываемой.

Однако имело ли смысл искать правду как раз там, где забвения не было? Не предпочитала

ли правда прятаться как раз в щелях и дырах памяти? Со словами я также не продвинулась

вперёд.

Берта знала все растения по именам. Если я думала о моей бабушке, то видела её в

саду: высокая фигура, длинные ноги и широкие бёдра. Худые ноги Берты чаще всего

находились в удивительно элегантных ботинках. Не потому, что она была чрезмерно

тщеславна, а потому, что шла из деревни, из города, от соседки, возвращалась не в дом, а

всегда только в сад. Берта носила фартук, который нужно было завязывать сзади и редко

такой, который застёгивался впереди. У неё был широкий рот с тонкими, немного

изогнутыми губами. Её длинный, острый нос был немного покрасневший, и немного

выступающие глаза часто были мокры от слёз. У неё были синие глаза. Синего цвета

незабудки.

Немного подавшись вперёд, Берта проходила взглядом, направленным на растения,

вдоль грядок; она наклонялась, чтобы дёрнуть сорняк, но чаще носила при себе садовую

мотыгу как пастуший посох. На конце рукоятки было укреплено что-то вроде скобы из

железа. Она била ей в землю, и потом сильно стряхивала мотыгу обеими руками. Выглядело

так, как будто бы не бабушка перетряхивала палку, а палка её. Как будто бы Берта по

недоразумению попала в электрическую цепь. Но всё же, сквозь сверкающий воздух здесь

вздрагивали, синим металлом только стрекозы.

Посреди сада было жарче всего, там ничего не отбрасывало тень. Кажется, Берта едва

ли всё замечала. Только иногда она останавливалась, и с бессознательным, грациозным

движением рукой убирала назад влажные волосы в свой узел из волос на затылке.

Чем короче была её память, тем короче ей стригли волосы. Тем не менее, руки Берты

сохраняли движения женщины с длинными волосами до самой смерти.

Когда-то моя бабушка начала свои ночные прогулки по саду. Это было тогда, когда она

начала забывать время. Берта ещё долго могла читать часы, но время ничего больше ей не

говорило. Летом она надевала три нижних рубашки друг на друга и ещё шерстяные носки, и

становилась тогда очень нервной, потому что потела, и натягивала ещё одни носки на ноги.

Приблизительно в то же время она потеряла чувство дня и ночи. Ночью Берта вставала и

путешествовала вокруг. Она уже бродила в это время по дому раньше, когда Хиннерк ещё

был жив, и делала так и тогда, когда не могла спать.

Тем не менее, позже Берта бегала снаружи по улице, так как ей вовсе не приходило в

голову, что она должна была спать. В большинстве случаев Харриет замечала, если бабушка

отправлялась гулять ночью, но не всегда. Как только она это обнаруживала, то со стоном

вставала, накидывала на себя купальный халат, проскальзывала в свои сабо, которые были

уже наготове рядом с её кроватью, и выходила. Такими ночами Харриет думала, что не

сможет так делать в течение долгого времени. У неё была профессия. У неё был не

совершеннолетний ребёнок. Стоя в открытых дверях, Харриет понимала, какую дорогу

выбирала Берта — большей частью позади дома, через ворота амбара, на въезд и в сад.

Однажды она обнаружила свою мать, когда та полола грядки со старой жестяной чашкой, в

которой раньше хранила высушенные семена календулы.

В другой раз Берта стояла на коленях между грядками и выщипывала сорняки, но

лучше всего она собирала цветы. Бабушка срывала не стебель с соцветием, а только цветы. У

больших зонтиков она срывала лепестки, которые держала в кулаке до тех пор, пока не шла

дальше. Если Харриет подходила к своей матери, та протягивала ей руку с раздавленными