— Отведите в надвратную башню, — сказала Рива. — Подождите до утра, а когда воларцы проснутся, перережьте ему горло.

Вы узнаете его по клинку, который он принесёт, и по темнорождённому мастерству, с коим он владеет клинком сим. И никто из возлюбленных Отца не сможет одолеть Тёмный Меч, но все они должны подняться против него.

Десятикнижие, книга четвертая «Пророчества», часть седьмая «Грёзы Девы»

Занимался ещё один нескончаемый день, город все стоял. И чем больше было дыма, копоти и ковыляющих назад раненых, тем больше ярился генерал. Стыдно сказать, но должен признаться вам, друзья мои, что я и сам уже возненавидел этих упрямых кумбраэльцев не меньше, чем мой хозяин. Ибо если бы они подчинились неизбежному и сдались, не пришлось бы мне торчать на этом проклятом корабле, страдая от изощрённых жестокостей генерала.

Я пришел к заключению, что генерала нельзя назвать по-настоящему мудрым человеком. Он хитёр, коварен и умело ловит момент, но то же самое можно сказать и о многих детях, не правда ли? Нет, я все больше убеждался, что он — глупец, в силу благородного происхождения получивший сносное образование. О, этот образованный изувер знал, как досадить несчастному книжнику! В тот день он нарочно приказал мне выучить наизусть поэму Кирваля Дракена, которого вполне можно назвать бездарнейшим из всех воларских поэтов. Его стихи, отвратнее которых ещё не слагали в этом мире, полны сентиментальных банальностей и при этом на редкость нескладны и противны человеческому уху. Он дал мне всего час на то, чтобы вызубрить сорок отвратительных строф. Затем я должен был развлечь его, продекламировав сию галиматью, стоя на носу корабля. Во время декламации по лицу и по спине у меня струился холодный пот: генерал пригрозил смертью в случае малейшей запинки.

— Губы любимой моей — розы бутон,

И горят, как огонь, касаясь моих,

Плачу от радости я, горюя притом.

Ибо вскоре навек потеряю их.

— Браво! — Генерал захлопал в ладоши и поднял бокал вина, приветствуя меня. — Давай ещё!

— Явился герой с мечом наголо,

И ярко сверкнула верная сталь...

Генерал махнул мне рукой, веля замолчать: по причалу к кораблю подбегал гонец. Он взошёл на борт и протянул свиток генералу.

— Прорыв, да? — спросил тот. — Давно пора.

— Да, ваша честь. Мой командир приказал доложить: если ему будет выделено подкрепление, город будет нашим уже к вечеру.

— Обойдётся. Резерв мне потребуется для умиротворения остатков этой выгребной ямы. Скажи ему, чтобы прекратил атаковать другие участки и целиком сосредоточился на прорыве. Да, и вот ещё что: если город к закату не станет моим, пусть он постарается погибнуть как-нибудь героически, поскольку от меня он почётной смерти не получит. — Генерал небрежным кивком отослал вестового и вновь обратился ко мне: — Вот ведь незадача! Я, кажется, забыл, на чем мы остановились, раб. Давай-ка начнём заново.

Он заставил меня трижды повторить всю поэму от начала до конца, каждую её отвратительно бесталанную строчку, написанную неотёсанным воларским болваном. В результате они намертво врезались мне в память — и даже сейчас, годы спустя, я помню каждое слово. Может быть, это и не было самое ужасное из всех испытаний, выпавших на мою долю... но, безусловно, одно из самых болезненных.

Он позволил мне удалиться только после полудня. Сам же в ожидании победы уединился с очередной красавицей-рабыней. Я скрылся в своей каюте и рухнул на нары, дрожа от усталости и страха. Если бы мой желудок не был пуст, словно кошель бедняка, меня наверняка вырвало бы. Но даже этот жалкий покой был вскоре нарушен. Дверь распахнулась, и на пороге появился один из рабов генеральской жены.

— Госпожа требует тебя к себе, — объявил он.

По сравнению с моей крохотной каморкой просторная каюта Форнеллы представляла собой уютнейшее местечко, задрапированное шелками и устланное мягкими коврами. Хозяйка была в белом платье с декольте до самого пупка. Когда Форнелла, чуть покачиваясь, двинулась мне навстречу, одновременно поднося к губам бокал вина, её прозрачная с разрезом юбка разошлась.

— Ты все знаешь, не так ли? — медленно, с нажимом спросила она. — Долгая осада наконец завершена? Мой дражайший супруг вскоре отпразднует свой триумф?

— Да, хозяйка. Великий день настал.

Она фыркнула, разбрызгав вино, и зашлась в смехе.

— Великий день! О да! Великовозрастное дитя получило новую игрушку. Подумаешь, великий день. — Она скривилась. — Такой пьяной я не бывала лет так пятьдесят. И, кажется, тому есть причина.

Пятьдесят лет?! Заметив моё изумление, она снова захихикала, словно маленькая девочка, скрывающая свой секрет.

— Мне несколько больше, чем кажется на вид, господин Вернье. А ты думал, я молода? — Она подошла ближе, и я собрал все силы, чтобы не отшатнуться. — Кстати, а сколько бы ты мне дал? Только честно. — Она ткнула пальцем мне в грудь. — Приказываю тебе говорить правду, раб! Я вздохнул, удивляясь про себя, как может человек испытывать такой ужас и не падать в обморок.

— Не могу поверить, что вам больше тридцати, хозяйка.

— Тридцати? — Она отшатнулась в притворной обиде. — Да будет тебе известно, что, когда я заключила сделку, мне исполнилось всего двадцать восемь. Правда, с тех пор минуло более трёх сотен лет.

Она умолкла и, уставившись на меня, отпила ещё вина. Её прищуренные глаза заставили меня усомниться в том, что она настолько пьяна, как кажется.

— Ну, что молчишь? Язык проглотил? — спросила она через некоторое время.

— Простите меня, хозяйка, но в это невозможно поверить.

— Разумеется, — промурлыкала она, подойдя вплотную и опустив голову мне на грудь. — Но, тем не менее, я здесь и помню многое. И я все так же прекрасна, ты не согласен? Разве ты не хочешь меня, господин Вернье? Неужто все ещё тоскуешь по своей мёртвой поэтессе?

В моей душе вновь закипел предательский гнев, но я вовремя взял себя в руки.

— Вы прекрасны, хозяйка.

— Да, прекрасна. Но, кажется, ты не хочешь меня. И я догадываюсь почему. — Она подняла лицо, заглянув мне в глаза. — Ты же это видишь, правда? Чуешь это?

— Что именно, хозяйка?

— Усталость. Кто бы мог подумать, что я так безмерно устану! Ты и представить не можешь, скольких пришлось иссушить, чтобы получить эти долгие годы. Сколько жизней было пущено по ветру, чтобы продлить существование усталой старухи, приговорённой к замужеству за кровожадным дураком — и раз за разом вынужденной смотреть на его бойни. Но это была сделка, понимаешь? Власть на долгие годы. Разумеется, только для тех, кто носит красное, да и то — лишь для немногих из них. Ведь именно в наших руках истинная власть, а совет... Совет — не более чем удобная ширма. Мы, вечно молодые и бесконечно усталые, — реальная сила, на которой стоит империя. Все это красноштанное дурачье надеется заключить такие же сделки. Мы продолжаем думать, что мы рабовладельцы! Глупцы! Мы — рабы. Великий дар, который мы себе выторговали, сковывает нас почище цепей.

Она стремительно подняла руку, и в шею мне ткнулась холодная сталь.

— Ты меня отвергаешь, — обиженно произнесла Форнелла. — До сих пор вожделеешь труп какого-то книжного червя, тогда как мог бы обладать мною. Ты хоть имеешь представление, сколько любовников у меня было? Сколько мужчин умоляло меня хотя бы о разрешении поцеловать ногу?

— Я был бы счастлив поцеловать вашу ножку, хозяйка, — тихо проговорил я, чувствуя, как остриё впивается в шею и по коже течёт струйка крови.

— Но ты же меня не хочешь. Мечтаешь о своей альпиранской подстилке. Может, лучше отправить тебя к ней? Как думаешь, а?

Потом долгие годы я пытался осмыслить произошедшее, однако так и не понял, что же тогда случилось. Страх вдруг ушёл, и я почувствовал то же, что она: всепоглощающую, неизбывную усталость. Помню, в тот момент я отчётливо осознал, что моя смерть неизбежна. Злоба ли генерала, кнут ли надсмотрщика станут её причиной, но я обязательно умру, если не сегодня, так завтра.