Тут не должно быть ошибки! Я не имею в виду хлыст или наручники! Пурвьанш манипулировал другим оружием — более изощренным и более опасным. Жертву в его сети завлекал своеобразный шантаж чувств, и сети эти были тем опаснее оттого, что сам он никаких чувств ни к кому не испытывал. Завязнув в шарме Ната, как муха в паутине, Даниель уже не могла сопротивляться, и пленницу тянуло к нему все больше. Она думала, что освобождается от оков, но в действительности только погружалась в еще более глубокую пропасть, а когда отпирались двери спасения, за ними обнаруживался лишь бесконечно длинный лабиринт.

Так мало-помалу Даниель утрачивала осознание сути вещей и прежде всего осознание собственной индивидуальности. И в самом деле, кем же она была? Девицей, которую Нат таскал за собой повсюду, ни с кем ее не знакомя, и у которой не было даже права заглядывать в театр во время его репетиций. Но ей хватало и этого. Для нее это много значило, ведь она была той, кого он избрал с первого взгляда. Ей казалось, что члены его театрального кружка завидуют ей, любимой вещи их господина, потому что в ее сознании царил лишь один господин, за которым шла сложная иерархия слуг, самое последнее место на последней ступеньке которой занимал я. В общем, я оказался той самой ступенькой, которая позволила ей достичь единственно приемлемого для нее счастья — краткого взгляда, брошенного Пурвьаншем в ее сторону.

Второй марионеткой в этом театре теней была мать Алисы, та самая Мария-Ангелина, которую Нат познакомил с Даниель, чтобы встреча обеих женщин породила сюжет его новой пьесы. Он дал понять супруге банкира, что собирается бросить ее ради студентки, а той — что предпочел ей опытную буржуазку, знающую толк в любви. Они боролись друг с другом, но в конце концов оказались в одной постели, хотя ни та, ни другая не имела вкуса к таким вещам. Но чего бы они ни сделали, лишь бы понравиться мужчине — тому, кто, как им казалось, наполнял их жизнь таким смыслом?

Потом Пурвьанш устал от этого. Он отверг Даниель, заявив, что уже исчерпал все ее скудные возможности. Говоря по правде, он терял вкус к игре, как только несчастная переставала ему сопротивляться. Ему нужны были слезы или хотя бы робость, для того чтобы борьба заключала в себе какую-нибудь ценность.

Эти откровения смутили и напугали Алису. Она увидела в них бредни брошенной женщины, избыток извращенного воображения которой подстегивался наркотиком. Мог ли я объяснить ей, откуда взялась в Даниель та испорченность, которую Алиса не могла в ней принять? Ведь Пурвьанш был для нее исключительным существом, одаренным многими достоинствами. Из этого темного колодца ей в глаза бил ярчайший свет. Она даже не подозревала, что именно он, перестав быть любовником, сделался палачом Даниель и подтолкнул ее к кокаину. Словно паук, сосущий кровь своей жертвы, Нат опустошил душу Даниель, уничтожив ее собственную личность. И взамен души вдохнул в эту пустую оболочку жажду наркотика. Все, что от нее осталось, — зомби, сидящий сейчас в том кафе, где мы когда-то так любили встречаться: она была способна лишь бормотать что-то невразумительное и не могла выбраться из зыбучего песка, который ее неумолимо затягивал.

По крайней мере Даниель нашла в себе силы прийти ко мне, так же как это сделала болгарка перед самым концом. С моей помощью обе они еще раз обращались к Пурвьаншу, как будто я мог стать последним мостиком между отчаянием и обрывками надежды, за которые они еще цеплялись. Но что я мог сделать? Отвезти ее в ближайшую больницу? Так мы и сделали, я и Алиса, чувствуя при этом, что просто трусливо пошли на поводу у здравого смысла.

Тем не менее моя подружка была задета откровениями Даниель о своей матери, и гораздо более, чем хотела это показать. Она старалась уменьшить значение этих слов, притворяясь, что не верит измышлениям наркоманки. И все же она была вынуждена признать, что Пурвьанш и Мария-Ангелина как-то связаны, ведь ее двойное имя — слишком большая редкость, чтобы можно было ошибиться. Разумеется, не в характере этой девушки было усложнять себе жизнь, пережевывая досужие сплетни, но ситуация ее встревожила.

— Ты в самом деле думаешь, что у Ната может быть связь с моей матерью?

Я это прекрасно знал, но поостерегся говорить ей об этом и сделал вид, что мне ничего не известно. Она скривила личико. Ей необходимо выяснить это. Вот почему, не мудрствуя лукаво, она просто отправилась к Пурвьаншу и задала ему тот же вопрос.

— Я — любовник твоей матери? С чего ты взяла? Откуда эта смехотворная новость?

— От этой девушки… Этой Даниель…

Он взял Алису за руки и сжал их в своих ладонях. Его глаза светились потрясающей искренностью.

— Даниель сумасшедшая, испорченная девчонка. Я все перепробовал, чтобы спасти ее от наркотиков. Но боюсь, ей никогда не удастся от них избавиться. Грустно, правда?

— Но моя мать?

— Ты прекрасно знаешь, что я бываю у нее так же, как и у твоего отца. Я глубоко уважаю ее. А впрочем, можешь ты себе представить, чтобы ей — всегда такой стыдливой и целомудренной — пришла в голову мысль о подобной связи? Я ей в сыновья гожусь!

Алиса охотно согласилась, что утверждения Даниель были только пустой выдумкой. Она вернулась ко мне совершенно успокоенной. Пурвьанш по своей воле изменял действительность, превращая по мере надобности ложь в истину и реальность в вымысел. Вероятно, я мог бы установить истинное положение вещей, но стоило ли смущать ум моей подруги? Как бы она приняла известие о том, что Нат настолько околдовал ее мать, что она уже полностью отказалась от собственной воли? Я услышал это из собственных уст ее развратителя, который похвалялся передо мной этой новостью так, точно одержал славную победу: по его приказу Мария-Ангелина продавала себя в баре на улице Сен-Дени.

На следующий день наконец состоялась премьера «Черной комнаты». Мы так привыкли бывать на ежедневных репетициях, что нам уже казалось, будто черновое состояние было естественной судьбой этой пьесы. Пурвьанш утверждал, что поставил саму жизнь. Когда я увидел, как публика и критики давятся у входа в театр, мне подумалось, что страница уже перевернута и никогда больше нам не вернуть то особенное очарование, которое умел придавать мой друг этим долгим часам, когда он сам являл собой интереснейший спектакль.

Мадам и мсье Распай прибыли вместе; они так старательно изображали счастливую пару, что никто бы не смог заподозрить те мерзости, которые они скрывали за этим торжественным появлением. Встречая их, Нат разыграл небольшой спектакль, что делал всегда, принимая в театре своих инвесторов, и самым серьезным образом провел гостей на почетные места. Тогда я увидел этих людей впервые. Он, Максимин, одетый в строгий черный костюм, показался мне несколько коротковатым, краснолицым увальнем с солидным брюшком. Она, Мария-Ангелина, в вечернем платье, которое плотно облегало ее великолепное тело и, должно быть, стоило целое состояние, выглядела совершенно непринужденно, над ее аристократическим лицом и бирюзовыми глазами парила роскошная пылающая шевелюра. Ничто в этой изысканной и властной даме не могло навести на мысль, что в глубине души в ней таится другая женщина, мечты которой бросили ее, изнемогающую от страсти, во власть настоящего демона.

Алиса была в восторге. Родители, сидящие в первом ряду, были для нее как подпись, поставленная под спектаклем Ната. Она познакомила меня с ними, назвав «лучшим другом автора», и ни словом не обмолвилась о наших отношениях, что меня огорчило. Как бы там ни было, я всегда оставался за кулисами, в тени великого человека. Правда, по моим же собственным словам, я был той стеной, в которую он посылал свои мячи! А в тот вечер меня в этой роли вполне заменила публика, парижская публика, не пропускающая ни одной премьеры и всегда готовая восторженно аплодировать или освистывать. За ее светской маской всегда прячется хищный зверь или, как говорил Пурвьанш, «очаровательный волк».