Оставшись с Алисой наедине, мы задавались вопросом, откуда у этого человека такая странная власть и почему она позволяет ему с такой легкостью перемешивать иллюзии с правдой, ведь, если рассудить здраво, все его бредни ни на чем не основаны. Он же не сумасшедший, он прекрасно знает, что Софи Бонэр никогда не согласится войти в его труппу и что в любом случае она не испытывает к нему никакого уважения.

В последующие дни Нат возобновил репетиции «Короля Лира» с лихорадочным пылом, изрядно удивившим его актеров. Мария-Ангелина была отослана обратно на улицу Драгон. Ее присутствие стало внезапно тяготить великого человека, объявившего, что она, как те карпы из «Болот», просто «непроницаемое изумление» [5]. Вероятно, она приняла это удаление от своего божества так же, как Иоанн Креститель, бежавший в «потемки своей души». Алиса воспользовалась этим, чтобы постараться вновь сблизиться с матерью.

Мне не известно, как она взялась за это дело. Надеюсь, не так, как дама-благотворительница, навещающая своих больных с визитами. Алиса вдруг ощутила призвание вытянуть мать из бурлящей магмы кошмара, в которой та жила. Но ее ожидал провал. Мадам Распай сохранила внешнюю гордость, которая ловко скрывала опустошенность ее души. Она не могла одобрять все эти мерзости, глядя в глаза своей дочери. И тогда облачила их в светские одежды, придав им видимость пристойности.

Цитируя Пурвьанша, который и сам в свою очередь перефразировал Райнера Мария Рильке, она говорила, что «красота — это не что иное, как выплеск почти невыносимого ужаса». Красота Ната не просто бросалась в глаза, она была тем тайным божественным зовом, который использует телесное для возвышения души.

— Бывают создания, что выступают как воплощение судьбы. Когда я увидела Ната впервые… Ах! Как объяснить это удушье, этот жар в крови… Это было как открытие Архимеда, как математические озарения Пуанкаре, как невыразимые откровения Кподеля, пришедшие к нему перед каменными ребрами собора Парижской Богоматери. Не улыбайся, дурочка! Я стояла, испуганная этой пронизывающей болью, захлебываясь этим низвергающимся на меня потоком. О чудо! Он взял меня за руку!

Чувствуя, что эта мистическая речь не обратит Алису в ее веру, Мария-Ангелина сменила тактику и принялась восхвалять наслаждение:

— Потому что наслаждение — это закон, дарованный нам Небесами! Оно возвышает тело, сливая его с душой. А потом поднимает душу, вознося ее в вечность. Оно сдергивает с жизни покров обыденности и устремляет ее в непостижимое. Вожделение — это неутолимое движущее начало, ввергающее нас в божественные бездны. А то, что вы именуете извращением, — крайняя точка высшего совершенства.

Алиса вернулась ко мне совершенно измочаленная, точно ей пришлось карабкаться по скале, которая беспрестанно осыпалась у нее под ногами. Мария-Ангелина держалась за свой порок и не собиралась сдаваться. Он стал стержнем ее личности, причиной, а может, и оправданием ее жизни. По какому-то капризу рассудка Пурвьанш внезапно превратился для нее из обычного любовника в сообщника некой жестокой игры; она бросала вызов смерти, и он сделался ей вдвойне необходим. Она восклицала в экстазе:

— Эрос и Танатос! Да, греки когда-то осмелились помериться силами с черным солнцем. Я тоже могла бы быть одной из тех вакханок, опьяненных вином и исступлением, которые с воем бежали вниз на равнину и убивали быков, разрывая их зубами.

Это было уж слишком, да и трудно представить себе жену богатого буржуа в роли жадной до крови людоедки! Эти смехотворные фантазии соединялись у нее с фанатизмом и превращались в нелепый бред. Положим, она еще способна на экстравагантные садомазохистские игры в духе улицы Сен-Дени, но ей понадобилось украсить себя и этим священным варварством, которое, конечно, было ей не по силам!

Алиса наивно хотела вернуть свою мать к здравому смыслу. Когда она поняла всю тщету этих надежд, ее возмущение против Пурвьанша возросло еще больше. В устах Марии-Ангелины она узнавала слова и даже оттенки выражений того самого человека, мысль о котором не давала ей покоя. Ее мать рабски копировала его во всем и была счастлива потерять свою свободу, растворившись в воле другого.

В какую-ту минуту Алиса решила сблизиться с отцом и доверительно поговорить с ним о матери. Она нашла его настолько занятым делами банка и так безумно влюбленным в испанскую танцовщицу, что, уйдя с этой бесплодной встречи, так ничего ему не рассказав, она решила продать «ягуар», который вот уже несколько месяцев дремал в гараже — как дар, который она презирала. Тогда ей показалось, что она наконец перерезала пуповину, которая еще соединяла ее с семьей, распадающейся у нее на глазах. Продажа машины несколько утешила ее, и она убежденно объявила мне, что, наказав Пурвьанша, мы отправимся в Катманду!

Итак, утром в пятницу самолетом из Америки прибыло «наказание» Пурвьанша. Мы встречали Софи в аэропорту. Увидев ее, я удивился ее простоте. Я-то ждал звезду, преображенную волшебной палочкой Голливуда. А на ней были джинсы и свитер. И она не могла выглядеть прелестнее.

— Знали бы вы, как я счастлива вернуться домой! Там мне казалось, что я перестала быть самой собой.

Она встречалась там с актерами, режиссерами и рекламными деятелями. Вся эта публика была для нее чужой.

— Они — большие профессионалы, но техника подменяет у них подлинное творчество.

Софи возвратилась с недоверием к кинематографу, все ее мысли были обращены к театру. Она сказала, что еще не исчерпала все возможности Мариво и надеется быть принятой в «Театр ампир», как сообщал ей ее агент. Там собирались ставить «Двойное непостоянство». Тогда-то Алиса бросилась вперед:

— А Пурвьанш хотел предложить вам Федру! Он утверждает, что вы — настоящая трагическая актриса, только вы об этом еще не знаете.

— Вам бы следовало забыть об этом фрукте, — твердо отрезала Софи.

— Он причинил нам слишком много зла! — возмутилась моя подруга.

На этом мы пока и остановились. Но два дня спустя актриса сама нам позвонила. Она желала встретиться с нами. В полдень мы собрались б ресторане Дюпона на Монпарнасе.

— Пурвьанш связался с моим агентом и, как вы и говорили, предложил мне роль Федры. Этот безумец страдает манией величия! Он обещает платить мне вдвое больше против предложения «Театра ампир». Естественно, я отказалась.

— Чего вам бояться? — спросил я. — Он обезумел, это верно, но вы тому причина. Я бы очень удивился, если бы вы не сумели приручить его…

— У меня нет никакого желания водить кого бы то ни было на веревочке! — возразила она. — А особенно подобного субъекта! Тем не менее я помню, о чем говорила Алиса, когда звонила мне в Лос-Анджелес. Правда, что этот распутник позволил себе совратить вашу мать?

Мы откровенно рассказали ей о том эпизоде на улице Поль-Валери. Это глубоко задело чувства Софи. Она все никак не могла этому поверить. Понадобилось несколько минут, прежде чем эта ужасная картина отпечаталась в ее мозгу. Тогда ее охватил холодный гнев.

— То, что этому Пурвьаншу удалось соблазнить несчастную женщину и так непотребно с ней обращаться, указывает на его тягу к похоти, что говорит, в свою очередь, о лицемерии этого скользкого типа, но, в конце концов, она — взрослая женщина и пошла на это добровольно. Но то, что он хитростью принудил дочь присутствовать на подобном спектакле, — не только вершина непристойности, но и верх подлости извращенного ума! Как ты, должно быть, страдала, бедняжка Алиса, и как я сейчас понимаю твое возмущение…

На этом обеде ни один из нас к еде не притронулся. Расставаясь, мы уже поняли, что Софи Бонэр тоже решила вступить в борьбу. Но пока мы еще не знали как.