К тому же, спрятанные товары необходимо было транспортировать, а это, опять же, было невозможно сделать скрытно, а потом, все это еще и суметь выгодно продать. Арабские и армянские купцы были немногочисленны и тоже боялись расправы. Соответственно, злоупотребления властью были минимальны и не наносили существенного ущерба налоговой системе Иоанна Тёмного.
Из-за того, что товары из Африки только складировались и почти не продавались, возник огромный дефицит предложения слоновой кости, гуми-арабика, каучука, хлопка, ценных пород древесин.
Другие африканские колонии, не попавшие в сферу интересов Иоанна Тёмного, стали ещё сильнее эксплуатироваться, что, в свою очередь, начало приводить к восстаниям. Слух о Мамбе уже проник повсюду, и к нему стали убегать, снимаясь с нажитых мест, целыми селениями.
Остальные ждали, когда придёт к ним Мамба, и надеялись, что он всех рассудит и всем поможет! Мамба придёт!
Но, Мамба не всесилен, и у него мало соратников, — как мантру повторял про себя Луиш, что было недалеко от истины. Много надо было ещё сделать.
Постепенно, стали отчетливо видны изменения. Были проложены новые караванные пути, на многих из них, особенно, на самых оживлённых, располагались почтовые станции-хараки, которыми управляли люди Палача, и хорошо управляли.
Дороги, больше похожие на сельские просёлки с вытоптанной травой, поддерживали в рабочем состоянии негры, из окрестных селений, получая за это вооружённую защиту и оплату продуктами и сельскохозяйственными орудиями.
По всей территории создавались отряды для охоты на промысловых животных, слонов, носорогов, страусов, жирафов, антилоп и различных хищников, частенько нападавших на людей.
Жизнь становилась предсказуемой. Служи Мамбе, и у тебя всё будет! Помимо почтовых, на реках создавались лодочные станции. Били тамтамы, передавая информацию на большие расстояния. В каждом городе возвышалась коптская церковь, сделанная, либо, из дерева, либо, из грубых кирпичей. Там же, проводились богослужения и крёстные ходы, с толпою новообращённых.
Всё это наблюдал в своём путешествии Луиш. К концу 1897 года он, со всей семьёй, добрался до Мамбы и смог, наконец, пожать его огромную лапищу.
Леонид Шнеерзон и Леон Срака сидели напротив друг друга и злились. Каждый делал это по-своему. Шнеерзон громко кричал, Срака пренебрежительно молчал.
— Но почему, почему тебе надо ехать, опять, в эту сраную Африку, прощу прощения за негативизм к тебе. Что ты там забыл?
— Там Мамба, Сосновский и Луиш.
— Да сдался тебе, триста лет, этот Луиш, — сказал Шнеерзон и, внезапно, осёкся. Всплескивая перед собою руками, он отмахивался от Леона, на потемневшем лице которого стали отчётливо выделяться щегольские тоненькие усики, отпущенные по последней моде и, удивительным образом, шедшие Леону.
— Да понял я, понял. Извини, Леон, сболтнул, не подумав. Я знаю. Мы все обязаны тебе. Прости глупого еврея. Каюсь, молодой, горячий, гадкий и злой. Извини, я тебе говорю, — повысил он голос, когда увидел, как Леон начал раскручивать в руках тоненькое лезвие метательного ножа, без ручки, неведомым образом очутившееся у него в руке.
— Уже и сказать ничего нельзя, — поворчал он вполголоса, — чуть что, сразу за нож, и это друг, — укорил он его.
Леон поморщился и ответил.
— На себя посмотри, а ещё еврей. Недаром, ваш Моисей водил вас за нос сорок лет, по пустыне, теперь вы… всех водите, за всё подряд, и при первом же удобном случае. Но меня-то не надо, я вашу породу знаю, — и Леон вполголоса пробормотал ругательство на молдавском языке.
Несмотря на разногласия и абсолютно разные характеры, эти двое были друзьями. Действительно, Лёня Шнеерзон, по прозвищу «Болтливый», не раз попадал в щекотливые ситуации из-за своего языка. Он мало соответствовал своей нации, представители которой, в основном, говорили мало и всегда по делу. Но, как говорится, в семье не без урода, и Шнеерзон, полностью, попадал под эту пословицу.
Из одной из таких ситуаций его и выручил Леон. Болтливого подстерегли в тёмном переулке, в одном из глухих дворов Одессы. В тот момент, мимо проходил Леон. Он мало знал Шнеерзона, и по природе своей, был немногословен. Но вот то, что он не любил, когда убивают за пятак, это было точно.
Двух душегубцев, прижавших Шнеерзона к стене, он знал и вмешался, весьма вовремя, чем спас от смерти Леонида. Даже выплатил им его небольшой карточный долг, а также, компенсацию, за «гнилой базар».
Зачем он это сделал, Леон и сам не смог бы объяснить. Но вот захотел и сделал, и ему было глубоко наплевать, что об этом подумал воровской мир. В этой среде он чувствовал себя, как рыба в воде, и пользовался определённым авторитетом.
Был у него фарт и удача. В карты Леон никогда не проигрывал. На дело шёл, не торопясь, с двойной подстраховкой, из-за чего, никогда не попадал в сферу интересов уголовной полиции, хотя они о нём знали, но так и ничего не сумели предъявить.
Завершив спасение Шнеерзона, он ушёл, пока, находившийся на грани, между жизнью и смертью, Лёня приходил в себя. Но, может быть, Лёня и был плохим человеком, но, как и всякий еврей, запоминал не только зло, но и добро.
Через некоторое время, он разыскал Леона и попытался вернуть долг, но тот отказался. Были ещё две попытки, пока, наконец, они не подружились. От природы молчаливый, Леон отдыхал в компании Шнеерзона, а тот, всегда говорил за двоих.
Когда Лёня начинал поворачивать не туда, следовало предупреждающее движение пальцев, и Лёня резко осаживал и возвращался обратно. Так они и жили, так и дружили, со временем, став не разлей вода, хотя и занимались совсем разными делами, подлежащими уголовному преследованию.
Настоящая фамилия Леона была не Срака, а Сракан. Леон Будилович Срака́н. Отец умер, когда ему исполнилось десять лет. Семья, проживающая в небольшом селе, под Дубоссарами, и так жила бедно, а потеря единственного кормильца, окончательно, ввергла ее в нищету.
Леон был самым младшим, и самым молчаливым, из пяти детей. В тринадцать лет он понял, что лишний едок, и ему нечего делать в отчем доме. Старшая сестра вышла замуж и стала жить, вместе с мужем, в родительском доме, остальные поразъехались, кто куда.
Когда ему было четырнадцать, умерла мать, и сестра попросила его съехать, чтобы без помех устроить свою личную жизнь. Леон, собрав котомку, в которую уложил варёные яйца, картошку, добавил каравай хлеба, яблоки из сада и овощи с огорода, забрал смену белья и вышел со двора, зажав в руке единственный рубль.
Путь его лежал в Одессу. Заплатив за путешествие, в Дубоссарах он сел в поезд. Относительно новый, вагон был уже основательно загажен безалаберными пассажирами, нанёсшими в него грязи и заставившими всё вокруг котомками, дешёвыми фибровыми чемоданами и обычными мешками, типа сидор.
Оглянувшись, Леон пристроился в крайнее «купе», забившись в угол. Вокруг галдели и базарили, плевались и ругались. Пытались украсть вещи или, втихаря, щупали зады толстых, и не очень, тёток, оттопыривавших их в поисках чего-то необходимого, в своих котомках. Громко смеясь, потом, на их крики и возмущения.
В тамбуре, куда Леон вышел подышать чистым воздухом, не загаженным смрадными испражнениями немытых вторые сутки людей, к нему обратился незнакомый человек, куривший толстую самокрутку, время от времени, поплёвывая на пол от переизбытка слюны. Этим человеком оказался извечный карточный шулер и аферист.
— Слышь, пацан, куда едешь?
— В Одессу.
— А чо делать там будешь?
— Работать.
— Ха-ха, три раза. Работник нашёлся. Кому ты нужен, сопля молдавская. Там таких, как ты, вагон и совсем не маленькая тележка. Рыбаком пойдёшь?
— Не знаю.
— Тогда грузчиком в порт, или матросом на судно, если возьмут. Слушай, пацан, давай заключим с тобой джентльменское соглашение.
— А что это?
— Эх, деревня. Короче, ты меня кормишь, у тебя, вишь, какой сидор полный, а я тебя охранять буду и к делу пристрою, на первое время. Пообвыкнешь, ещё и благодарить будешь своего наставника. Выигор меня зовут. Игрок я, но сейчас, на мели, даже жратву не на что купить, а воровать не приучен. Западло это. Я не тому учен. Лады?
