Кровь запульсировала в жилах.

— Оно того не стоит, Жучила. Если нас поймают, будем сдаваться. Что у них, в конце концов, против нас есть? По колесу обозрения мы чистенькие. Тут на нас ничего не повесишь. Да, ты свистнул чужие деньги, но вряд ли об этом заявили в полицию. Ну угнали пару тачек. Подумаешь. А вот если ты полезешь в драку и кого-нибудь поранишь — дело другое. Тут-то тебя и упекут.

— Джем, как бы оно там ни вышло, меня все равно посадят. Тебе, может, все и сойдет с рук, ты же машин не угоняла. Ну была эта история с ножиком, но ты же белая девчонка, Карен и социалка на твоей стороне, на учете не состоишь, к тебе вязаться не станут. А на меня только глянут — и готово дело: типичный несовершеннолетний правонарушитель, тяну по всем статьям. И думать не станут, сразу упекут на несколько месяцев или там на год. Против системы не попрешь. — Он провел пятерней по волосам. — А я не могу, Джем. Не хочу за решетку. Не хочу стать очередным парнем, сломанным этой гребаной системой. — Он жахнул кулаком по соломе. Я уже один раз видела, как его сносит с катушек, если он себя накрутит, но тут посмотрела ему в лицо и увидела: он сморщился, того и гляди заплачет. Злится — да, но, кроме того, ему очень страшно. — Не пойдет, Джем. Лучше драться и умереть.

— Не говори такого, дружище. Никогда не говори.

А сама я все время думала: «Неужели так оно и случится?» Положила руку ему на спину, поводила вверх-вниз, как он раньше. Какой тощий, сквозь одежду прощупываются все косточки на узловатой спине.

Жук шмыгнул носом, утерся рукавом. Потом выпрямился и посмотрел мне в лицо:

— Сегодня, да, Джем?

Я тупо уставилась на него, делая вид, что не врубаюсь.

— Что?

— Сегодня все должно для меня кончиться? Ты ведь знаешь, да? Нас поймают? Всадят в меня пулю, как в того чувака в подземке?

В глазах защипало от слез.

— Не спрашивай, Жук. Ты же знаешь — я не могу сказать.

— Господи, — прошептал он.

Приложил обе ладони к губам, будто молился. Дыхание отяжелело, взгляд прыгал туда-сюда, в глазах откровенная паника. Невыносимо было на это смотреть. Я не могла так это оставить и нарушила обычное правило.

— Не сегодня, — сказала я тихо. — Жук, ты меня слышишь? Не сегодня.

Он уронил руки, глянул на меня. Глаза были красными.

— Спасибо, — сказал он, потом кивнул. — Я не должен был спрашивать и больше не стану. Честное слово.

Он сказал это как маленький мальчик, серьезно, торжественно.

Мне хотелось обнять его и сказать, что все будет хорошо. Тут я вдруг подумала про Вэл, про ту, что вот так же утешала его, когда он был маленьким, и слова, которые она сказала мне — неужели всего два дня назад? — колоколом зазвенели в голове: «Ты уж последи за ним, Джем». Слишком глубоко я во всем этом увязла, мне такого не потянуть.

Мы доели то, что у нас оставалось, примостившись на тюках сена. Я повернулась спиной к коровам, чтобы они не портили мне аппетит. Поделили последний пакет чипсов, съели по шоколадке, допили кока-колу. Ели медленно, пытаясь сделать вид, что это не перекус, а настоящий обед. Проглотили последнюю крошку, и тут поняли. Всё. Еда кончилась. Выбора у нас больше нет. Завтра придется действовать. Это единственный путь.

Поели, и заняться опять стало нечем. Немного поболтали, но темы как-то иссякли. Мы понимали, что дело дрянь, и на нас это давило. Через некоторое время заползли в пещеру, которую соорудил Жук, расстелили одеяла и свернулись калачиком чуть поодаль друг от друга.

Стемнело, совсем стемнело, хотя времени было, наверное, около пяти. Мы лежали, иногда переговаривались, прислушивались к коровам. Если отогнать мысль о том, какие они здоровенные и отвратительные, слушать их становится довольно приятно: как они выдувают воздух сквозь большущие волосатые ноздри, ворочаются, непрерывно жуют. Каждый раз, как одна из них пукала, Жук прыскал от смеха. Некоторым только палец покажи.

Не знаю, сколько мы там провалялись. Я никак не могла устроиться поудобнее. Тюки были совсем жесткие, сухие травинки кололись даже сквозь одеяло. Кожа, покрытая двухдневным слоем грязи, страшно чесалась, голова тоже. Я была вся липкая, просто кошмар.

— Сейчас бы в ванну или хотя бы в душ, — сказала я, ерзая, пытаясь почесать спину о землю.

— А мне оно фиолетово, — высказался Жук.

— Понятное дело, — ответила я.

— В каком смысле?

— От тебя воняет, Жучила. Не обижайся, только так и есть. И от меня теперь тоже воняет, только мне это не нравится.

Пока мы вели этот разговор, снаружи набирал силу какой-то звук. Теперь, в наступившем молчании, я услышала, как что-то барабанит по жестяной крыше. Пошел дождь. Звук был оглушительный, вода грохотала по металлу. Я снова пролезла по туннелю, уселась на тюк, стянула через голову футболку, расстегнула джинсы.

— Ты чего? — Жук тоже вылез наружу.

Кроссовки застряли в джинсах; я принялась дергать за шнурки.

— Я хочу помыться. Пошли, пошли наружу.

Я осталась только в трусиках и в лифчике. Босиком.

Выскочила на улицу. Дождь так и хлестал. Капли ударялись о землю, на ноги летела мокрая земля и всякая дрянь. И плевать. Было так здорово. Ледяные уколы свежести на открытой коже. Я задрала лицо к небу, потерла руками щеки, потом ежик на голове. Зуд прекратился. Я втирала дождь в кожу, в каждый ее сантиметр, потом встала, подняв лицо, открыв рот, ловя языком капли.

Оглянулась на коровник. Различила в темноте силуэт Жука. Он привалился к металлической подпорке; улыбался, тряс головой.

— Ты окончательно спятила, чел! — проорал он. — Однозначно спятила!

— Не-а! — заорала я в ответ. — Тут здорово! Давай ко мне!

— Ну нет. Только не я. Мне вчерашнего купания хватило.

Я побежала к нему смеясь, поскользнулась в грязи, чуть не упала. Он отшатнулся, но я схватила его за рукав, потом за обе руки, вытащила под дождь. Он понял, что так и так промокнет, перестал сопротивляться, сбросил одежки, покидал их под крышу.

— Какого фига нам это нужно? Дурь какая-то!

Я снова выскочила наружу, закружилась, раскинув руки, растворилась в толще тьмы и дождя. Жук, в одних трусах, опасливо подобрался ко мне, согнувшись пополам, втянув живот, пытаясь собственным телом защитить себя от холода. Какой же он тощий! Все мышцы видны, не потому, что они такие уж прокачанные, а потому, что их не скрывает никакой жир. Он стоял, заслоняясь руками. В глаза мне не смотрел. Мне было уже не до стеснения — восторг не оставил для него места, — Жук же прямо остолбенел от стыда.

— Холодрыга, блин! — пискнул он.

Я расхохоталась:

— Освежает!

— Как иголки колются!

— А ты разотри кожу. Вотри в нее воду, и будет хорошо.

Он неловко потер предплечье, потом плечо.

— А и верно, ты права.

Он вошел во вкус, ерошил пятерней волосы, задирал голову, как и я, прикрывал глаза. Что-то радостно проорал, а я смотрела, как он вытирает лицо, плечи, грудь — и тут до меня вдруг доперло: он красив.

От этого озарения у меня будто огонь вспыхнул в теле. Можно подумать, я увидела его впервые, увидела не только то, что видят все: дерганого, невоспитанного, агрессивного, нескладного подростка.

Я поняла, что и он смотрит на меня.

— Чего? — спросил он.

— Ничего.

— Замерзла?

— Да не, порядок.

— Двигайся, а то окоченеешь! — Он внезапно сорвался с места, заскакал как ненормальный, издавая громкие вопли. Я не отставала — пританцовывала, подпрыгивала, смеялась до полного изнеможения. Он схватил меня за руку, закрутил, потом притянул к себе, обнял за талию, и мы пустились в вальс, как два полных идиота. А дождь лил не переставая. Все это было безумием, настоящим безумием.

— Кто-то там наверху тебя любит! — проорал он мне в ухо.

— Ты это о чем?

— Ну, ты захотела душ — и тебе его сразу устроили. Что, нет?

— Это просто дождь. Никого там нет наверху.

— Откуда ты знаешь?

— Ну, последние пятнадцать лет никто оттуда обо мне не заботился, с чего бы теперь?