— Боюсь, придется тебя обыскать.

Я бросила на него упреждающий взгляд. «Так, допрыгались, — подумала я. — Нашел повод сунуть руки туда, куда не просят. Старый развратник». Решила: начнут лапать — буду защищаться. По большому счету, я с ними обоими управлюсь без труда.

— Саймон, — сказал настоятель. — Сделай одолжение…

Судя по виду, Саймон перепугался еще сильнее меня. Шагнул поближе.

— Прости, пожалуйста.

Он слегка похлопал меня по плечам, потом провел под мышками, вдоль боков. Нагнулся, постучал по очереди по обеим ногам, старательно отводя лицо от моей ширинки, что не помешало ему покраснеть. Когда он закончил, на лбу у него блестели капли пота — от смущения, как я понимаю. К гадалке не ходи — редко ему приходится иметь дело с женщинами.

— Все в порядке, — сказал он, распрямляясь. — Ничего нет.

— Вот и хороню. Ладно, собирай вещи. Саймон… проводи нашу гостью…

— Джем, — быстро вставил Саймон.

— Проводи Джем в ризницу, а я побеседую с полицейскими, попрошу их снять осаду. Пора открывать храм, прихожане снаружи заждались начала службы.

Он торопливо зашагал к главному входу: ему не терпелось ввести день в нормальную колею.

Саймон отвел меня в боковую комнатку. Там стояли стол и несколько стульев, а еще большая вешалка, на которой висели накидки и еще какие- то шмотки.

— Положи свои вещи здесь. — После обыска он явно стеснялся посмотреть мне в глаза. — Знаешь, поставлю-ка я чайник. Молока, боюсь, у нас нет, но черный кофе или обычный чай я могу приготовить. Сейчас, только воды принесу.

Он скрылся в туалете, но дверь за собой не закрыл. Вода текла довольно долго, и я слышала, как он намыливает руки; только потом по звуку стало ясно, что он наполняет чайник. Я прекрасно понимала, что после ночевок черт-те где об меня запросто можно перепачкаться, но что-то подсказывало, что смывает он не только землю и травинки.

Вернувшись, он одарил меня широкой улыбкой:

— Так-то лучше. Тебе чаю или кофе?

— Говорить с ними я буду только при одном условии: пусть отпустят Жука, в смысле, моего друга. Я должна с ним повидаться. Он ни в чем не виноват. Если его отпустят, я буду говорить. Так им и передайте.

Настоятель выдохнул, словно пар выпустил из паровоза.

— Неужели так необходимо устраивать всю эту волокиту? Ваше положение, юная леди, весьма серьезно. Но если вы ни в чем не виноваты и вам нечего скрывать, почему не переговорить с полицейскими? Ничего с вами не будет, если вы скажете им правду.

Я фыркнула:

— Ага, конечно.

У настоятеля раздулись ноздри:

— Ваша позиция мне не по душе. Случилась страшная трагедия. Погибли ни в чем не повинные люди. Необходимо выяснить правду. Найти виновных. Тут не до шуток.

— А я и не шучу, — ответила я. — И все равно — говорить с ними не буду. Я им не верю. Да и с чего бы? Они арестовали моего друга.

— Он был под подозрением, — проговорил настоятель: губы его двигались очень медленно — так говорят с совсем маленькими детьми или с иностранцами. — Понятно, что его арестовали. Но если он ни в чем не виноват, если станет говорить правду, его отпустят. Бывает… — Голос его смягчился. — Бывает, нам кажется, что мы прекрасно знаем человека, а на деле это не так. Возможно, твой… твой друг не все тебе рассказал. И ты оказалась втянутой в историю, в которой ничего не понимаешь.

— Нет! — крикнула я так, что эхо заметалось по всей комнате. — Ничего подобного! Вы такой же, как все. Вы подтасовываете, вы пытаетесь приписать ему неизвестно что! Это не он сбежал от «Лондонского глаза». Это я.

Теперь оба они смотрели на меня в упор:

— Продолжай.

— Я ничего не делала. Просто знала, что в тот день что-то должно случиться. Поняла, что сразу многие люди погибнут.

— Откуда ты это знала?

Он явно думал, что я сейчас скажу: это я все устроила. Я подложила бомбу.

— Я смотрю на людей и вижу, в какой день они умрут.

Они быстро переглянулись.

— Вот и вам я могу обоим сказать, когда, когда для вас все кончится, только не скажу. Я никому не говорю, ни к чему это. А тогда я увидела, что многим людям суждено умереть в один и тот же день, в тот самый день, — и перепугалась. Не хотела оказаться в их числе. Вот мы и сбежали.

— Как это ты «видишь» день смерти?

— Смотрю на человека и вижу число. Оно будто бы внутри и снаружи моей головы одновременно. И это число — дата.

— А откуда ты знаешь, что именно значат эти числа?

— Я видела достаточно смертей. Так что знаю. В любом случае тогда, с «Лондонским глазом», я же не ошиблась, верно? И правильно сделала, что сбежала.

Они переглянулись.

— А почему ты не пошла в полицию, не рассказала?

— А вы как думаете, почему? Все вот так просто, да? Сказал правду — и все стало хорошо. Может, у вас тут так оно и есть, но там, где я живу, все, по-другому. Там видят черного подростка с деньгами в кармане — и он сразу наркоторговец. Видят парня с девчонкой, которые просто тусуются или общаются, — и они сразу карманники. Если им нужно найти преступника, уж они его найдут, кого-нибудь подозрительного, подходящего, а виноват он или нет — дело десятое. Там правда и ложь — всё перемешано. Мне бы никто не поверил.

— Это безусловно… неожиданное признание. — Настоятель осторожно подбирал слова. — То, что ты нам сказала. Но если ты в этом уверена, ты так и должна им сказать. Они проведут экспертизу и с тебя снимут все подозрения: например, проверят твою одежду на следы взрывчатого вещества.

— Да уж найдут, не сомневайтесь.

Пришла его очередь разозлиться.

— Нет! — крикнул он, врезав кулаком по двери. — В этой стране все совсем не так устроено. Существует следствие, свидетельства, обоснования. Ты должна доверять системе. На то у нас и цивилизованная страна.

Я закрыла глаза. Ну что ты скажешь таким вот людям, которые и сами часть системы или настолько наивны, что верят во все эти байки про справедливость и правосудие? Спорить с ними в любом случае было бессмысленно. Я бы не сумела найти слова, которые заставят их выслушать меня, поверить мне: я не говорила на их языке.

Ну, понятное дело, полицейских впустили — поговорить со мной, — и они, как обычно, приволокли с собой соцработника. Надежда, что Саймон с настоятелем смогут защитить меня от всей этой мутоты, испарилась во время лекции про наше «цивилизованное общество», и тем не менее я сочла, что меня предали. На вопросы я отвечать отказалась, только повторяла снова и снова, хотя бы даже для того, чтобы их довести: «Я ничего не скажу, пока не привезут моего друга. Вот увижу Жука — и буду говорить».

Они испробовали все свои стандартные приемчики: хороший коп, плохой коп; добрый коп, сердитый коп; сочувствующий коп, запугивающий коп. Мне было решительно по фиг — голоса просто плескались вокруг, как волны, и по ходу дела полицейские раздражались все сильнее. Привели еще и врача, но с ним я тоже отказалась разговаривать. Тут уж сомнений не было: стоит мне завести речь про числа, мне и глазом не дадут моргнуть, упекут в какую-нибудь психушку подальше, запрут и обколют транквилизаторами.

Снаружи долетел какой-то шум. Дверь распахнулась, и вошла еще одна женщина: Карен. Должна сознаться, я не в первую секунду вспомнила, где ее раньше видела. За последние дни столько всего случилось, я словно прожила целую жизнь с тех пор, как ушла из ее дома.

— Джем! — воскликнула она и чуть не бегом бросилась ко мне, раскинув руки. Прижала к себе, и в тот же миг я будто опять очутилась у нее на кухне на Шервуд-роуд, я словно стала той, кем была до всей этой заварухи. Она долго меня не выпускала. И в этом объятии были сильные, настоящие чувства. Меня это удивило, сделалось противно, но я не стала вырываться. Да уж, можно подумать, она действительно переживала — ври больше, небось страшно обрадовалась, что можно несколько дней пожить спокойно.

В конце концов она меня выпустила, чуть отстранилась: