Я впилась ногтями ему в спину, чувствуя, как на глаза, наворачиваются слезы.

— Ай! Ты чего? Решила пометить меня своим клеймом?

— Нет, просто держу покрепче.

Он тоже прижал меня покрепче, и мы сделали это снова, только на сей раз это была не игра, а настоящая любовь, нежная и неспешная. И я не просто лежала, я принимала участие: двигалась, целовала, поглаживала, постанывала. Как будто это была не я, хотя — неправда. Это как раз была я, настоящая я, а Жук был единственным человеком, который сумел отыскать, увидеть меня настоящую. И я тоже его увидела. Увидела в нем красоту.

Потом я лежала на сгибе его локтя, опустив ладонь ему на грудь, и он был абсолютно неподвижен — не подпрыгивал, не дергался. Нам было тепло и спокойно вместе, и я заснула, чувствуя на лице его теплое дыхание, а рядом биение его сердца.

Просыпалась я медленно, досматривая сон, с трудом разбираясь, где явь, а где нет. Я слышала теплые утробные звуки — это переговаривались между собой коровы. В ноздри бил запах земли и навоза — запах овощей и животных. Я, как всегда, лежала на боку, свернувшись калачиком, но спине было тепло, сверху на мне лежало что-то тяжелое, я чувствовала, что заключена внутри чего-то. Я открыла глаза и увидела сплошное сено. Посмотрела ниже — Жучилина рука обнимала меня за талию. Он тоже лежал на боку, повторяя своим телом изгибы моего.

Светало. Коровы поднимались на ноги, разбрасывали сено, видимо, это меня и разбудило. Я положила ладонь на Жучилину руку и прижала ее покрепче. Это движение его и разбудило, он ткнулся носом мне в затылок, поцеловал.

— Пора вставать, уже утро, — прошептала я.

Жук застонал.

— Ладно, — сказал он. — Еще пять минуток — и подъем.

И мы еще немного полежали рядом. Я уже совсем проснулась, в голове закрутились события прошлой ночи. Неужели это было наяву? Неужели я стала другой? Жук снова уснул, я поняла это по тому, как отяжелела его рука, каким ровным и глубоким стало его дыхание.

Я начала волноваться — вдруг нас здесь застукают. Ведь придет же кто-нибудь заняться коровами. Разве их оставляют без присмотра на несколько дней? Я перевернулась под рукой Жука, потерла ему грудь, чтобы он проснулся.

— Давай, пора двигать.

Он лениво приоткрыл глаз:

— Чё спешить-та?

— Пора сматывать. Уже светает.

Я вывернулась из-под его руки, села. Спали мы не в нашей пещерке, а просто на тюках. Одежда была разбросана повсюду, носки втоптаны в грязь. Да уж, это точно явь.

Я собрала свои шмотки, оттерла, как могла, от грязищи, потом разделась, чтобы одеться как следует. В холодном свете дня я опять стала стесняться — быстро натянула футболку, а уже потом стала под ней напяливать лифчик.

— Ты это зачем? — осведомился сонный голос. — Я теперь все видел. Незачем прятаться.

— Знаю, — ответила я. — Просто очень холодно. Ладно, вставай. Вот… — Я скомкала его носок, в котором спала, и швырнула ему.

— Да, да.

Мы оделись, и больше делать было нечего, только двигать дальше. Никакого завтрака, даже попить нечего. Коровы выстроились вдоль загородки и разглядывали нас с любопытством, от их дыхания в студеном воздухе поднимался пар. Мы запихали одеяла в пакеты и зашагали прочь. Планы на день даже не обсуждались — нужно отыскать какую-никакую цивилизацию, — и мы зашагали по тропинке обратно к шоссе. Жук тащил все пакеты. Когда мы двинулись, он перебросил всё в одну руку, а в свободную нежно взял мою ладонь. Так мы и шли рядышком не разговаривая. Когда дорожка сужалась, он перемещался вперед, но руку мою не выпускал, и мы продолжали идти, я — вытянув руку вперед, он — назад. Звучит слюняво, да, будто мы впали в этакое «мальчик с девочкой дружил»? Не было ничего подобного. Просто мы были вместе. По-настоящему вместе.

Мы шли вдоль шоссе, голосуя всякий раз, когда сзади раздавался шум мотора. Мы дошли до точки, когда приходилось рискнуть: признают — и ладно. Только никто не останавливался. Все торопились, неслись по узкой лесной шоссейке, будто это гоночная трасса, только виляли от неожиданности, завидев нас. Пару раз нам погудели — мол, нечего вам делать на проезжей части. А где, скажите, нам топать? По канаве? Придурки.

Дождь перестал, но земля была совсем мокрая, по краям дороги на асфальте стояли лужи. Джинсы мои становились все тяжелее — в них впитывалась вода. Переставлять ноги на пустой желудок было нелегко. Они у меня и так-то устали, капитально устали, и тело бунтовало против того, к чему я его принуждала. У меня началась изжога, но в ней не было привкуса вчерашней еды — одна едкая, кисловатая пустота.

В двадцать минут девятого мы остановились. Присесть было негде — слишком мокро, — так что мы встали в нескольких метрах от шоссе, на дорожке, ведущей к ферме. Жук поставил на землю пакеты и зажег чуть не последнюю оставшуюся сигарету. Мы молча выкурили ее, с деревьев на нас падали капли.

— Невесело, да? — наконец спросил Жук. Я только кивнула. — Может, рискнем, позвоним? Вызовем такси?

— Не выйдет, нас засекут. И все будет кончено, Жучила.

— А что нам еще делать? Не помирать же в этой глуши.

— Не знаю, но они ведь только и ждут, чтобы мы куда-нибудь позвонили, разве нет?

Жук бросил окурок, затоптал каблуком.

— Жрать хочется, Джем. И я замерз.

— Знаю. Я тоже.

Мы зажгли еще одну сигарету и затягивались по очереди, хоть какое утешение в этом беспросветном мире. Через пару минут мы услышали, что по дорожке едет машина. Переглянулись. Удрать не успеем, да и бессмысленно. Из-за поворота показался огромный джип. Увидев нас, водитель ударил по тормозам, потом опасливо объехал. Я успела разглядеть, кто за рулем, — женщина, лет тридцать с небольшим, с виду ничего, волосы завязаны в хвост, во рту, точно клюв, торчит кусок поджаренного хлеба. На заднем сиденье двое ребятишек. В огромной машине они казались куклами.

Женщина глянула на нас удивленно, сердито, кажется, даже слегка испуганно, потом доехала до перекрестка и свернула влево по главной дороге. Через несколько метров остановилась, сдала назад, вновь поравнялась с нами. Опустилось переднее стекло, она вытащила хлеб изо рта и перевесилась наружу:

— Вы кого-нибудь ждете? — Голос резкий, точно мы в чем-то провинились. Ты чужак — и в этом твоя вина. Ты молод — и в этом твоя вина.

Жук вскинул руки:

— Ждем, когда подвезут. До города.

Это был блеф — ни он, ни я не знали, есть ли поблизости город и далеко ли до него.

Она оглядела нас с подозрением, плотно, сурово поджав губы.

— Ясно. Простите. Ничем не могу помочь.

Стекло опустилось, машина отъехала.

— Сука, — сказала я.

Жук кивнул и еще раз затянулся.

Метрах в трех машина снова остановилась, еще раз дала задний ход. На сей раз ее нагнала другая — водитель оголтело загудел. Тетка снова опустила стекло.

— Залезайте, — сказала она неприветливо. — Я еду в город. Вещи в багажник. Кому-то из вас придется сесть сзади, посередине.

Мы с Жуком переглянулись, потом он открыл багажник и закинул туда шмотки. Я распахнула заднюю дверь. У детишек глаза стали как шары, они решили, что мамаша рехнулась. Я пыталась не смотреть им в лицо — нет хуже, чем видеть в детских глазах числа. Пробирает до печенок. На них была такая вся из себя школьная форма — блейзеры, рубашки и галстучки, понимаете, о чем я, — и смотрели они на меня как на инопланетянку.

— Гм… простите… можно?..

Мальчик, сидевший ближе, поджал ноги и откинулся назад. Я пробралась мимо него и устроилась посередине. Девочка, сидевшая дальше, отшатнулась.

Жук захлопнул багажник и уселся спереди.

— Вот уж спасибочки, никогда не забудем. Классно, классно. Машина — супер. Класс. Прикол. — Он отчаянно тряс головой. Хотелось сказать ему: заткнись, не корчи идиота. — Очень хорошо, что вы нас подобрали. Такая, блин, холодрыга.

Я услышала, как мальчик испуганно втянул воздух. Видела его боковым зрением — глаза как блюдца, рот разинут. Тетка заговорила, очень медленно и отчетливо: