Она фыркнула и посмотрела на свои пальцы, беспокойно тискавшие и складывавшие кусок фольги.

— Все это выдумки, Джем. В жизни такого не бывает.

— Бывает, Карен. Я с этим живу уже пятнадцать лет.

— Джем, у всех случаются трудные моменты. Я знаю, как тебе досталось. У тебя в жизни было слишком много несчастий, слишком много перемен. Я все это знала, когда согласилась взять тебя к себе. Так бывает, когда человек запутался, он пытается отыскать в сложившейся ситуации какой-то свой смысл, чтобы хоть как-то с ней справиться…

Так она ничего и не поняла.

— Я это не придумала! Вы что, считаете, мне самой нравится так жить?

— Ну ладно, успокойся. В любом случае ты это придумала не нарочно. Я другое хочу сказать: иногда наш мозг играет с нами вот в такие игры.

— Так мне нужно в психушку?

— Нет, тебе нужен нормальный, надежный дом. Ничего с тобой такого, что нельзя вылечить — стабильностью, тем более любовью. Словом, теми вещами, которые я и пытаюсь тебе дать.

Она робко подняла на меня глаза. Уже привыкла, что вот такие вот слова я обычно швыряю ей обратно.

Но дело в том, что хотя я разве что не орала от злости и беспомощности, я прекрасно ловила ход ее мысли. Если бы мне кто рассказал вот такую историю, я бы решила, что человек нагло заливает, ну или у него крыша поехала. Фиг бы я поверила. Мир Карен был четко расписан по строгим правилам. Ее ноги тридцать восьмого размера крепко стояли на земле. Понятное дело, ей мой рассказ показался бредом. И вот теперь она смотрит на меня и ждет удара под дых, какой получила бы несколько недель назад, — только какой смысл в этом ударе?

— Знаю, что пытаетесь, Карен, — сказала я. — Знаю.

Она сжала губы — сдержанная полуулыбка, в которой были благодарность и понимание того, каких усилий стоили мне эти слова.

— Хочешь еще чая, моя хорошая?

Я кивнула.

— Да. Пойду пройдусь, пока чайник закипит.

— Давай.

Я встала и вернулась в церковный зал, меня снова поразили его огромные размеры, все это пространство вокруг. На полу повсюду лежали камни, на которых были вырезаны какие-то надписи. На одном из них я стояла: памятник какому-то мужику, который помер двести тридцать лет назад. Стены тоже были как лоскутное одеяло: слова, написанные сотни лет назад, имена людей, про которых никто давно не помнит. Меня окружали мертвые кости и призраки.

Я пошаталась по церкви, время от времени останавливаясь и читая надписи. Вроде как должна была накатить жуть. Не накатила. Мне даже понравилось: здесь числа представали со всей честностью. Камни сообщали голые факты: дата рождения, дата смерти. Так что числа были в порядке, а вот от слов становилось не по себе: скончался, почил в мире, вернулся к Создателю, отошел в лучший мир. Перед последней надписью я остановилась. Что это — слабая надежда, вера или даже уверенность? Если бы мне поручили делать эту надпись, я бы выкинула три последних слова. Оставила бы просто «Отошел».

Потому что именно это и происходит — по моим представлениям. С чего они взяли, что случается что-то другое?

От этого чтения я задумалась: а где теперь моя мама, вернее, где то, что от нее осталось? Что стало с ней после того, как ее увезли от меня в той машине? Ее где-то похоронили? Или кремировали? Были ли похороны, пришел ли на них хоть кто-то? Или торчков, алкашей и бомжей просто скидывают в одну общую яму? Мне вдруг страшно захотелось, чтобы у нее все-таки была могила. Хотелась, чтобы ее зряшняя, никчемная жизнь завершилась по-человечески.

По телу пробежал холодок. А как они поступят с Жуком? Было просто невозможно поверить, что через двадцать четыре часа и ему потребуется надгробный камень. Как может человек, настолько полный жизни и энергии, вдруг взять и перестать быть?

Я почувствовала, как внутри нарастает паника. Что бы там Карен ни думала, для Жука отсчет уже идет на часы, может, даже минуты. Я столько раз видела его число… Оно не изменилось. Оно — реально. Он умрет в камере, в каком-нибудь полицейском застенке. Может, его забьют до смерти. Или он уже болен. Уже сейчас болен, его пожирает какая-то болезнь — всем кажется, ничего особенного, а на самом деле она смертельна. Не в силах я просто пережидать эти часы, пока кто-нибудь не придет и не сообщит мне новость. Нужно надавить на них посильнее, сделать так, чтобы Жука выпустили.

— Чай готов! — Голос Карен заметался под сводами.

Я вернулась в ризницу, твердо решив повидаться с Жуком, чего бы это ни стоило. Я всю жизнь плыла, куда волны понесут, меня швыряло из дома в дом, меня никто не спрашивал, чего я сама хочу. Пора брать жизнь в свои руки.

Мы выпили чая и готовы были ложиться спать. Карен продолжала болтать — старалась развеселить меня. Но я так устала, что прямо падала с ног. Поэтому позволила ей уложить себя, подоткнуть одеяло, а потом слушала, как она, пыхтя и кряхтя, залезает под свое.

— Ничего, удобно, да? — сказала она бодрым, неунывающим голосом.

— Гм… не очень. Но лучше, чем спать под забором.

— А ты спала под забором?

— Мм.

— Ладно, ты покемарь, а завтра решим, как отвезти тебя домой, чтобы ты наконец нормально выспалась в своей постели. — Послышался шорох одеяла, Карен ворочалась. — Да, Джем, похоже, ты права, вряд ли я смогу проспать здесь и вторую ночь, больно уж пол жесткий…

Ага, только не прошло и пяти минут, как она начала похрапывать. Провалилась в сон.

Может, будь я одна, я бы и заснула, но ее мерное хриплое дыхание, вдох-выдох, словно заполняло комнату. И жутко меня раздражало. Кроме того, мне было завидно. Хорошо этой тетке: вот так вот взяла и вырубилась. А у меня голова лопалась от последних событий, а сверху еще громоздились события предстоящие. Примерно через полчаса я поняла, что лучше мне встать или я просто ее убью. Убийство, даже на мой взгляд, было уж слишком крутой мерой, так что я потихоньку откинула одеяло и поднялась.

Вспомнила слова, которые Саймон прошептал Карен перед уходом, подобралась на цыпочках к столу, бесшумно вытянула один из ящиков. Вот они ключи — здоровенная, тяжелая связка. Я потянула их на себя, они звякнули — резкий металлический лязг. Я натянула полу «кенгурушки», обернула их тканью, глуша предательский звук. А потом крадучись вышла из ризницы в темный провал церкви.

Темнота в главном зале была не совсем непроглядной. Сквозь витражные стекла с улицы проникал свет фонарей. Как глаза попривыкнут, можно различить контуры предметов: скамьи, статуи, колонны — всё в сером цвете. Я знала, что двери сбоку и в дальнем конце ведут наружу, но решила не выходить, понимала, что, оставаясь внутри, сохраняю свои козыри в переговорах. Но осмотреться мне хотелось. Я отыскала в углу, сбоку от алтаря, какую-то дверь и стала пробовать ключи, не подойдет ли какой.

Подошел третий. Я открыла дверь и попала в комнатенку, забитую всяким хламом, вернее, мне показалось, что хламом: какими-то старыми каменюками и досками. Тут было совсем темно, но мне удалось различить еще одну дверь в дальнем конце. К ней тоже подошел один из ключей. За этой дверью было еще темнее, свет лишь смутно обрисовывал нижние ступени лестницы, спиралью вившейся вокруг толстого столба. Я помедлила. Накатывала жуть. Я подумала, что вряд ли смогу подняться наверх в темноте. Шагнула внутрь, положила ладонь на холодную каменную стену. Там обнаружился какой-то выступ: выключатель. Я щелкнула им, лестница осветилась — она уходила кругами куда-то вверх.

— Ну давай, — попыталась я подначить саму себя. Слова отскочили от каменных плит. И в лучшие-то времена человек, который говорит сам с собой, выглядит психом. А уж в церкви и подавно.

Я начала подниматься. Ноги были ватными, колено по-прежнему болело, но я понемногу карабкалась, ступень за ступенью. Видно было лишь на несколько шагов вперед, и, когда низ скрылся из виду, стало казаться, что эта лестница бесконечна. Все тут было холодным: камень под ногами — я ведь пошла в одних носках, — стены, даже воздух был студенее. Я уже подумывала, не вернуться ли за курткой и кроссовками или не вернуться ли вообще, и тут лестница кончилась. Я просто оказалась на последней ступеньке, уткнулась в глухую стену; впрочем, сбоку я увидела дверь. Снова пригодились ключи. Я распахнула дверь, в лицо ударил порыв холодного воздуха. Я перешагнула порог и не удержалась от улыбки: я стояла на крыше.