Я вырвался в открытое пространство и, вспомнив студенческие младые годы, даже попытался пробежаться. Попытка получилась хилой. Сам себе я напомнил старикашку Эдельвейса, которого всегда несло по мировой линии его «ремингтона»… Да, не к темноте я его помянул: тени снова окружили меня.

— Народ желает знать все детали, — сказал Лавр Федотович, глядя на меня в бинокль. — Однако народ говорит этим отдельным товарищам: не выйдет, товарищи!

— Какого калибра? — рявкнул полковник.

— Хватать и тикать, — сказал Витька. — Я вам тысячу раз говорил, остолопам.

— Диспуты! — вскричал вдруг Панург, ударяя колпаком с бубенчиками об пол. — Что может быть благороднее диспутов? Свобода мнений! Свобода слова! Свобода самовыражений!

— Вуаля, — с горечью сказал Выбегалло, — ледукасьен куон донно женжен депрезан1.

— Народ… — произнес Лавр Федотович. — Народ вечен. Пришельцы приходят и уходят, а народ наш, великий народ пребывает вовеки. Но (как и всякий) он попался в сети Слов, чтобы в них плутать все безысходней: «Потом» и «Прежде», «Завтра» и «Сегодня», «Я», «Ты», «Налево», «Направо», «Те» и «Эти»…

Я сделал последний шаг и оказался в центре композитной пентаграммы. Я увидел наш институт, уходящий фундаментом в бездну знания, туда, где со скрипом проворачивалась в пасти Левиафана ось Колеса Фортуны. Я увидел наш институт, уходящий верхними этажами за горизонт событий. Я видел силовые поля воли и разума Федора Симеоновича, Кристобаля Хозевича, Жиана Жиакомо, видел Витьку и Романа, Эдика и Володю Почкина, окруженных эхом сомнений и сеткой синих разрядов их неудержимой энергии. Я видел путаные пустые блоки отдела Абсолютного Знания и клокочущую пустоту лаборатории Выбегаллы. Я видел нимб над блоком центрального процессора моего старого доброго «Алдана» и холодную бездушную мощь юного «Алдана-ЗМ», опоясанного кольцом зеркал Аматэрасу.

Но самым странным было то, что здание института наискосок, частично скрывая от глаз отдельные этажи, нарушая стройную картину, туманя ясное свечение, пронзала серая пирамида. Чем-то она напоминала мне детский радиоконструктор «Собери радиоприемник»: плотно подогнанные пластиковые кубики со скрытыми внутри транзисторами, конденсаторами, диодами и прочими элементами простейших радиосхем. Что-то щелкало и стучало внутри, и серые кубики ровно и плавно перемещались, как костяшки в игре «15». И казалось, что серая пирамида * Вот воспитание, которое теперь дают молодым людям. каждым шажком коверкает белые стремительные линии. Или наоборот — белые линии оттесняют серые кубики…

Я всмотрелся. Родной вычислительный центр был совсем рядом. Мне безумно захотелось оказаться именно там. Времени ушло уйма, машина стоит. Ребята же скиснут, ожидая, пока я отработаю рыбозаводу. А так я, может, и успею расписать клеммы и оформить автозагрузчик…

Мироздание вокруг меня вздохнуло, спираль композитной пентаграммы сжалась часовой пружиной, со звоном распалась, и я увидел перед собой обтянутую ковбойкой спину Витьки Корнеева.

Я обрадовался ему как родному, хоть и заподозрил, что не зря он явился в машинный зал в столь неурочное время.

— Витька, — сказал я грозно, рассматривая одно из зеркал Аматэрасу, уже демонтированное и прислоненное к панели АЦПУ, — кефир в стакане ты сбродил? А может, экскурс по основам начертательного мироздания — тоже твоя работа?

Витька развернулся ко мне. Ехидная улыбка перечеркнула небритую физиономию.

— Это смотря что у тебя больше болит — живот или голова.

— У меня ничего не болит! — рявкнул я. — А вот у тебя сейчас заболит — живот или голова — смотря куда упадет авоська.

— Зря буянишь, — задумчиво сказал Витька, странно глядя на меня. — С кефиром я погорячился: ну поспал бы ты лишний час перед рыбозаводом, и — делу венец. А вот что ты про начертательное мироздание сказанул?..

И тут до меня дошло. Я даже сел на заваленный распечатками край стола. Начертательное мироздание как самая слабо известная область начертательной магии упоминалось в книге Я. П. Невструева «Уравнения математической магии». Упоминалось как высшая ступень оной магии. Описывалось оно системой вариативно-интегральных уравнений Гора-Желязны в анизотропном поле арт-потенциала Ройо-Уилана-Дали. Система квадратурных решений не имела и считалась медленно, поскольку содержала неопределимый параметр ^ — «кси», — с легкой руки Кристобаля Хозевича Хунты названный «каприз». «Каприз» сводил на нет все попытки осуществить заклинание в режиме реального времени, уводя результат в неопределенно-туманное будущее. Поэтому дальше вульгарной материализации нарисованного яблока и привораживания девиц при помощи их портретов начертательная магия не пошла, породив только еще одну из лабораторий отдела Абсолютного Знания — лабораторию поиска Абсолютного Штриха.

То, что увидел я, могло оказаться просто видением, следствием нелинейных эффектов пространственной трансгрессии. Тем не менее видение подобных структур было описано Исааком Ньютоном в сгоревших записках последних лет его жизни. Именно в те годы Ньютон достиг немалых успехов в начертательной магии и смог обрисовать устройство мира. Но записки сгорели и опубликованы не были, хотя и были декриптотанатированы учениками после смерти мастера.

Витька, по-моему, даже забыл о зеркале. Он вцепился в меня как клещ. Он выспрашивал о структуре моей композитной пентаграммы. Тут же материализовал каталог галактик Ван ден Берга и заставил меня искать самую похожую. Время шло к полуночи, и в дверь постучал Эдик Амперян. Он был необычно расстроен, с красными от бессонницы глазами.

— Не прилетал? — спросил он у Витьки.

— Нет, — буркнул Корнеев, — не прилетал, но есть кое-что более интересное, чем твой белый мыш…

В моем рассказе Эдика страшно заинтересовала серая пирамида. Он набросал на распечатке расположение известных и гипотетических этажей института и попросил расчертить, как они соприкасаются с серой пирамидой.

Я расчертил.

— Правнук Невтона, — мрачно сказал Витька. — Минус второй этаж — один из уровней книгохранилища, третий — дирекция и главный механик, и семьдесят шестой — Колония Необъясненных Явлений…

Эдик помрачнел.

— А еще что-нибудь помнишь, Саша?

— Помню, — сказал я, — постоянно пахло то ли тухлой рыбой, то ли гнилой картошкой.

Раздался тонкий свист. Бескрайний стеллаж с колодой перфокарт всколыхнулся, словно отражение на пруду под порывом ветра. В полуметре от пола материализовался старинный письменный стол, повисел секунду и, мощно гупнув об пол, прочно утвердился посреди зала.

На зеленом сукне среди разбросанных бумаг сидела толстая белая мышь и смотрела на меня черными глазками-смородинами.

— Прилетел, — флегматично сказал Эдик. — Звоните Роману.

— Саша, — терпеливо сказал Роман Ойра-Ойра, — ко всем неприятностям можно относиться просто как к случайным неприятностям, а можно — воспринимать их как систему.

Я сидел у стола на экспедиционном ящике, где мы хранили старые перфоленты, — утомленный и пропахший рыбьим жиром. И хотя свой шефский долг я исполнил еще вчера, но способность мыслить пока не восстановил.

Магистры расположились вокруг новоприбывшего стола в вольных позах. Роман устроился на единственно доступном стуле, облокотившись на стол и уперев щеки кулаками. Перед ним лежал разрисованный лист распечатки. Витька в позе микеланджеловского Давида массировал спину КАМАК-шнуром. Эдик, как обычно, присел на край стола, чуть склонив голову.