Возможно, что интуиция — это, действительно, опыт. Точнее, некая подсознательная переработка жизненного опыта, я небольшой специалист в подобных вопросах, давно отработанных в редуктивной психологии творчества. Меня это не занимало никогда. Но если интуиция — это опыт и не более того, что заставило Грапетти за минуту до столкновения бежать с «Альгамбры» в неизвестном направлении?

— Возможно, что он только за минуту до столкновения и понял, в чем именно заключалась опасность, о которой говорил Фарамон, — предположил Яшмаа, правильно истолковав выражение моего лица, а может, услышав эхо моих мыслей. — Предупреждать кого-либо или, тем более, предотвращать столкновение уже не было ни времени, ни возможности. Он спас себя, потому что понимал, что его гибель в таких обстоятельствах окажется бессмысленной.

— А гибель экипажа, значит, имела смысл? — пробормотал я.

Яшмаа поднял брови и оставил мой вопрос без ответа.

— Где же сейчас Грапетти? — задал я второй риторический вопрос, понимая, что ответа, как и прежде, не дождусь. Если бы Лучано находился в физической Вселенной, он — точнее, его компьютерный двойник — сейчас наверняка стоял бы передо мной.

— Верно, — кивнул Яшмаа. — Вы правы, Максим. То, что Лучано нет здесь, означает, что его нет в реальном мире.

— Он мертв? — вырвалось у меня.

— Жив, — покачал головой Яшмаа. — Иначе его ретранслятор уже разрушился бы. Собственно, из ситуации следует, что челнок так и не вышел из нуль-т.

Пожалуй. Эта идея мне в голову не приходила и, надо думать, Экселенцу тоже. Предположив, что человек скрывается, сначала расследуешь именно эту версию, а остальные, значительно менее вероятные, в голову не приходят. Вполне предсказуемая прямая логика. Что бы ни говорил Яшмаа, мы, люди, достаточно прогнозируемые существа. Даже лучшие из нас.

— Вы так думаете, Максим? — отозвался Корней. Черт, подумал я, неужели я настолько открыт в этой программе, что не могу удержать ни единой мысли внутри собственной виртуальной оболочки? Почему же тогда я не читаю мыслей этих людей?

— Как? — неожиданно удивился Корней. — Но вот наши мысли — перед вами. Мы открыты, как и вы.

И лишь тогда я понял, чем были висевшие над нашими головами звучавшие зеркала. Господи, подумал я, да они же были открыты все время, и мне достаточно было вглядеться, чтобы отпала необходимость выслушивать неспешное течение устного рассказа, и я бы давно все понял, а из-за собственной глупости потерял огромное количество времени, его и без того мало, остались всего три минуты с секундами.

Три минуты!

Не успеть.

Нужно было задать Корнею последний вопрос, самый главный, тот, что уже вертелся на языке и наверняка отражался в моем зеркале…

Я поднял руки, и зеркала опустились, я погрузил ладони в плотную среду, и ушел от самого себя…

Куда?

Я был Странником, и я шагал между звездами. Я переступал со звезды на звезду, как переступают с камня на камень, перебираясь через быстрый ручей.

Я не видел своего тела. Вероятно, его просто не было. Я был мыслью, и шаги мои были шагами воображения.

Скоро мне придется покинуть эту Вселенную, потому что она стала мала мне, мелка и узка. Разум развивается быстрее, чем какие бы то ни было иные сущности, населяющие мир, — от атомов до высших животных. И поэтому неизбежно противоречие.

Но осознание приходит лишь тогда, когда разрешить это противоречие становится невозможно. И нужно уходить. Нужно искать иной мир, равновесие которого поддерживается на ином, гораздо более низком, уровне свободы воли. Мир, в котором еще можно (пока можно!) предвидеть дальние следствия собственных идей, проектов и воплощений. Потом придет срок уходить и оттуда. Но — будет отсрочка.

И найдем ли мы мир, в котором можно остаться навсегда?

Навсегда.

Боюсь, что такого мира нет, как нет вечности во Вселенных, движущихся во времени.

Еще несколько звезд, и я уйду.

Уйти — оставив все?

Здесь жили мои пророки. Каждый из нас был пророком на заре цивилизации. Мы знали цель, знали средства, видели путь. Мы шли по этому пути — в тупик.

Пророки наши понимали это — они видели. Они видели потому, что у них не было выбора. Они видели, что выбор станет все более свободным, пока не обратится в хаос равных возможностей. Они видели это, но не понимали.

Вот парадокс и беда каждой цивилизации в этой Вселенной. Сначала видеть путь до конца — и не понимать. Со временем — больше понимать, но меньше видеть. Знание и понимание познанного. В сумме — постоянная величина.

Я останавливаюсь. Звезда. Желтый карлик. Планетная система. Жизнь. Разум. Примитивная цивилизация. Настолько примитивная, что их пророки еще умеют читать книгу будущего. Они видят, они знают, но они, естественно, не могут понять. Они верят (мы тоже верили в свое время) в Единого Бога, который ведет их. Естественно. Когда видишь путь и не понимаешь его, что ж остается, кроме веры в высшее существо, направляющее тебя именно по этой дороге? Когда начинаешь понимать свой путь, но меньше видеть дорогу, вера исчезает, ибо никто на самом деле не ведет тебя, ты выбираешь сам, и выбор твой случаен.

Я смотрю. Я размышляю. Оставить их в этом неведении, чтобы они прошли путь, которым шли мы, и сделали все ошибки, которые мы сделали?

Я не знаю, что сделаю сейчас. В этом мире я уже не могу прогнозировать свои поступки. Я хотел бы… Или лучше уйти, оставив их?..

Я собираю из атомов нечто, чему сам уже не в состоянии подобрать название. Точнее — выбрать название из миллиарда известных мне слов или придумать новое название из миллиардов слов, мне еще неизвестных.

Теперь в каждом поколении будут рождаться на этой планете разумные существа, способные видеть дальше всех. За счет других, конечно, как же иначе? Другие будут более слепы. Но других — миллионы, а этих существ во всех поколениях будет одинаковое число — тринадцать.

И связь. Они будут связаны друг с другом. Иначе пророки растеряют свою способность: жидкость быстро растекается, если у сосуда нет стенок…

Я собираю прибор, роняю его, и он медленно опускается на поверхность какой-то планеты в какой-то системе — я уже сделал следующий шаг, я уже у другой звезды, шаги мои случайны, и я не знаю, как далеко успел уйти от планеты, которой я оставил шанс.

Я вспоминаю, что уже не впервые даю шанс молодым цивилизациям. Кажется, эта — восьмая. И последняя, потому что я не вижу… Я слепну… Я должен уйти немедленно, иначе погружусь в…

Я ухожу. Мы все уходим. В надежде, что есть мир, равновесие которого стабильно.

Химера.

…

Я стоял на равнине и смотрел вверх — в зеркала. Странник, ушедший из этого мира последним.

Я приходил в себя медленно. Мне казалось, что миновали годы. На самом деле, как я понял позднее, прошли две и семь десятых секунды. Если бы я задержался всего на три секунды…

Поверхность, на которой я стоял, вздрогнула. Зеркала над моей головой выгнулись и лопнули с грохотом, который не имел к звуку никакого отношения. Это был грохот боли. Я не услышал его, но ощутил в себе.

Корней Яшмаа протягивал мне руку — и ее не стало. Я еще успел увидеть его глаза. Взгляд. Мысль. За что? — хотел спросить он.

Матильда Геворкян успела улыбнуться. Аджеми — прикрыть ладонью глаза. Мелия Глоссоп — вздохнуть. Лурье — наклонить голову в прощальном поклоне. Додина — широко раскрыть глаза и удивиться смерти. Фихтер — протянуть мне сложенные лодочкой ладони. Джордж Полански не успел ничего…

Экселенц прожег ретрансляторы скорчером. В предвидении критической ситуации это действие было продумано и неоднократно отрепетировано.

Естественно, он не предвидел всех, и даже достаточно близких, следствий своего поступка.

25 ноября 80 года.

Я вошел в кабинет и остановился на пороге, потому что меня опять качнуло. Я еще плохо ориентировался в пространстве. После возвращения с Альцины прошло три дня, в клинике Сантарены мне вернули утраченную было координацию движений, и я уже не пытался опускаться на четвереньки, открывая дверцу шкафчика, расположенную на уровне моих глаз.