Багуан поднял глаза и спокойно выдержал мой взгляд.

— Полная уверенность! — Он горько усмехнулся одним уголком рта и покачал головой. — Дорого бы я отдал за уверенность хоть в чем-то, что творится в этом полумертвом мире. Что ж, давай свои факты, что там такого нового, и будем думать вместе.

— Факты таковы. Во-первых, дети действительно уходят. Но — и это во-вторых — многие из них позже возвращаются — чтобы увести за собой других. При этом для увлечения новых адептов они сами пользуются сказкой о Храме, в котором никто якобы не взрослеет. Пока что мы располагаем только этим. Точное местонахождение Храма неизвестно. Возможно, их несколько, или же, что более вероятно, он меняет положение. Тем не менее дети туда дорогу находят. Последние вот сведения — из ваших краев.

Мы помолчали. Потом гаттаух медленно заговорил:

— Ян, мы знаем, ты здесь уже не чужой. Наши беды тебе не безразличны. Не обижайся на меня, но все же, может быть, ты ошибаешься? — Вежливые интонации в его голосе едва скрывали раздражение. Ну да, конечно, «не чужой»… И все-таки пришелец, благополучный человек из благополучного, здорового мира. Что он может понимать в наших делах, как ему почувствовать боль того, кто все видел, все помнит…

— Я хотел бы ошибаться, — ответил я, — но факты точны.

— Однако послушай и меня. — Он снова говорил ровно, без эмоций. — За эти годы — годы эпидемии — нас не просто стало мало. Нет — нас нет вообще. Я и еще горстка долгожителей — это же ничто, ты понимаешь. Но в этот мир пришли они, наши дети, и они заполняют его на глазах, словно… Ладно, не о том речь. Они ведь ничего почти не знают и не умеют — только выживать, плодиться и ждать, надеясь, что их детей — или внуков, правнуков — болезнь когда-нибудь отпустит. Теперь вот есть вы, и надежда стала реальнее. Но главное-то — главное осталось: они — не мы. Нашего мира нет, он не вернется, и даже мы, те, кто помнит, давно забыли о нем, заставили себя забыть. А у них свой — странный, больной, дикий — но свой, новый мир. Большинство из них неграмотны. Все, чему они успевают научиться — не считая инстинктов, — это выживать, добывать пищу… Ну, теперь — еще и выращивать. Но ведь человеку этого мало! Вот они и создают дикие, нелепые суеверия, страшные сказки — и сами в них верят. Слышал ты о культе Черного призрака?

— Это под Приной, когда они себя сожгли? — Я прикрыл глаза и закинул голову в знак скорби.

— И там тоже. Мы ничего не могли сделать: не было еще даже ваших видеофонов, не то что летающих машин. И это — только самое страшное. Поклонялись чему угодно и играли во что угодно. Пойми же, Ян, это не дети, но это и не взрослые. Они уже и до болезни растут в сумасшедшем мире, они стрелять по живому учатся раньше, чем читать — те немногие, кто вообще учится читать. Да по сравнению с нашими дикари из ваших фильмов о прошлом Земли — уже цивилизация! Боюсь, мне тебя не переубедить, но, честное слово, этот твой Храм Времени — мелочь, эпизод. Ну да, слышал я о нем, давно уже слышал. — Он поморщился. — Так ведь я тут о таком слышал и такое повидал… Ну хорошо. Я обещал помочь — и помогу. Что ты, собственно, предлагаешь?

— Предлагай ты, я готов слушать, — сказал я.

— Ладно, Ян, — он просто улыбнулся, — будем считать, что этикет ты знаешь. Забудем эти глупости, я с тобой не с первым работаю из землян.

— Принято, Багуан. И все же — сначала ты.

— Что ж, — он обернулся и подозвал кого-то жестом, — тогда ты, Ян, подожди моего человека, он привезет тебя сюда. А мы тут пока попробуем выйти на свидетелей. Поедешь на юг, в лагерь Гелидиана, привезешь вот этого человека, — обратился он к появившемуся в поле зрения парню лет пятнадцати — с поправкой на наши лекарства. Выглядел он, соответственно, вдвое старше. — Спеши.

Багуан снова повернулся ко мне:

— А ты помоги мне пока своими фактами. Легенда — плохой источник информации. Правда ли, что в Храм берут только старших из детей до болезни?

— Да, у нас такие же данные. К детям младше восьми адепты не обращались, и никто из них в Храм не уходил.

— Ладно, будем искать среди старших. Но скажи, землянин, ты сам-то, просто сам — ты веришь?

Я помолчал. Очень хотелось его успокоить, ведь я его отлично понимал. После нескольких лет тишины появилась надежда — и принесли ее мы, земляне. А теперь прихожу я и сообщаю ему, что все начинается снова. Или — еще хуже. Потому что раньше детей можно было оградить, научить, предупредить. А что делать, если за ними начнут приходить не куклы — пусть сколь угодно мастерски выполненные, — а их знакомые, настоящие, живые сверстники? Что, снова стрелять? В кого, друг в друга?.. Не удивительно, что он так много говорил. Не меня же он надеялся переубедить… И все же я сказал правду:

— Да, верю. Мы тоже прорабатываем не первую легенду. И всегда наши машины говорили: нет, это — не факт… Ты правильно говорил: суеверия здесь простые, бесхитростные. А тут — уходят, а потом, через долгое время, возвращаются непостаревшими и уводят за собой других. Если бы даже сами выдумали — место мы давно бы нашли. А эти-то — как сквозь землю… — Я вдруг увидел, как изменилось его лицо, и осекся. — Прости, я не это имел в виду.

— Что ж, землянин, будем искать. Боюсь только, что, если ты прав, найти этот Храм будет не легче, чем войти в те дыры в земле. Но помощь моя тебе обеспечена. Все, что в наших силах. Жду тебя в моем доме. — Он поклонился.

— Спасибо, Багуан. До встречи, — ответил я и нажал клавишу отбоя.

Итак, часа на полтора я свободен. Поспать бы — да нельзя. Не попросишься на отдых. Не то амплуа. Это сколько же я ролей за сегодня перемерил? В городе, когда ходил по инстанциям, искал провожатого в эти края — «высокий чин дружественной армии». Тупой — ужас! Аж скулы свело за час работы на публике. Потом — дорога сюда. «Иностранец-сопровождаемый». Тоже работка еще та: языка-то не знаешь. Да если бы и знал — о чем с солдатом беседовать. Потом здесь, с аборигенами, «горожяннн-долгожитель». И это нелегко: попробуй только заговорить с акцентом — потом еще и помощь вызывать придется. Это, выходит, уже три. Ну и четвертая роль, с гаттаухом. Самая простая — только чуть приглушить эту нашу дурацкую отеческую заботливость, быть как бы на равных. Как бы. А что сделаешь — мы ведь и вправду здесь чужаки, правил не устанавливаем.

Но это-то ладно, это все семечки, нам не привыкать. А вот Храм… Не одному мне, многим он спать не дает. И тут, и на Земле — в Конторе. Вчера, перед выходом, еще в костюмерной — поймал меня Сам, по видео. Особый случай, сверхвнимание и сверхсобранность. Если это — то, что я думаю, то возможность уникальнейшая. Раньше мы ИХ не встречали и встретить не могли, — он и слово-то само «Странники» боится произносить, и это — по спецканалу! Ну ясно — чтоб не сглазить. И вижу же по глазищам его, даже по ушам вижу: все бы он отдал, чтоб быть на моем месте, самому пойти — и нельзя, не его это зона, не успеть включиться — языки, культура — никак не успеть, месяцы нужны. — Так что ты, Ян, возможно, идешь по ИХ следам, по теплым следам! — Он помолчал, глядя на меня своими немигающими зелеными фарами. — Здесь мы появились почти через сорок лет после них. Мы видели их работу и видели, как они исчезли. И все — вслед. Но тут, тут-то нечто новое — это не муляжи, это живые вернувшиеся — возможно от НИХ — дети. Детей у нас, сам понимаешь, нет. Да и раскололи бы ОНИ нашего в момент. Так что надеяться на личную встречу не приходится. Но — свидетели! Дай мне встретиться или сам сумей поговорить хоть с одним, кто вернулся, кто видел. Черт возьми, у меня есть к НИМ вопросы! ОНИ подошли слишком близко, пусть уж хотя бы поговорят, не глупее же мы детей! Ян, я посылаю тебя, ты знаешь почему: ты здесь самый молодой и самый пластичный. Надеюсь, если придется, твоей способности к импровизации достанет. Успеха тебе.

И все. И это — задание! Иди, мол, Янушка, туда, не знаю куда, прихвати там то, не знаю что, а лучше бы — лучше языка Странников — в бутылочку можешь налить или там в шарик воздушный закачай: импровизируй по обстановке. А то и вовсе внедрись — пластичность свою, значит, продемонстрируй.