Он быстро проглядел первую страницу, заполненную рекламой. «Крем Казими «Метаморфоза» от веснушек», «Феномен Е. Лаво — средство для ращения волос», «Люксфер призмы — новое единственное изобретение для проведения дневного ровного света в самые тёмные и отдалённые помещения», «Велосипеды «Товарищ» с большой уступкой», «Частная санатория для душевнобольных с отделением для хронических морфинистов...». Здесь ничего интересного не было. Дальше следовала часть официальная. В ней сообщалось о кончине министра иностранных дел Муравьёва, о спуске на воду нового крейсера, названного «Авророй» в честь какого-то старинного фрегата, и о приглашении сведущих в спорте дворян поучаствовать в Олимпийских играх, долженствующих иметь место при Всемирной выставке. Это всё Мишу тоже не увлекло. Из отдела иностранных телеграмм и надеяться не приходилось вычитать что-либо занимательное: «В Тянцзине обстреливаются большими орудиями Иностранные концессии, причём почти все сожжены, а американское консульство разрушено», «Колонна Гамильтона собирается открыть сообщение между Преторией и Наталем и воспрепятствовать соединенному действию трансваальских и оранжевых буров», «Султан выразил горячее сожаление по поводу кончины М.Н. Мурьвьёва», «Хедив болен заразной формой воспаления горла»... До хедива Мише дела не было, да и до турецкого султана, в общем, тоже. В сообщениях о заграничных делах почему-то почти никогда не было хороших новостей: даже простого рабочего, не окончившего и гимназического курса, они наводили на мысли, что конец света не за горами. Пролистав результаты торгов на бирже, сообщения о распродажах имущества разорившихся, краем глаза проглядев театральные отзывы («за исключением одной лишь последней сцены, проведённой с достаточным воодушевлением, всё остальное носило отпечаток некоторой вялости и апатии, столь не свойственных обычному нервному подъёму артистки»), Миша открыл свой любимый раздел — городских происшествий. По чести сказать, здесь тоже редко обнаруживались хорошие новости, но и плохие имели такое свойство, что не наводили на мысли о конце света, а забавляли. Иногда даже, читая о каком-нибудь крестьянине, скоропостижно скончавшемся на Сенной площади, или попавшем под лошадь студенте, Миша испытывал некоторый душевный подъём от того, что случилось всё это не с ним, а с другими.

Происшествий, как обычно было много:

«С квартиры вдовы дворянина Пулевич, дом 6 по Гороховой улице, неизвестно кем через незапертое окно совершена кража шкатулки с 25 рублями денег и старого будильника, стоящего 2 рубля».

«В течение истекшей недели задержано нищих: 25 мужчин и 1 женщина».

«На И. Сидорова, работавшего на пароходе «граф Аракчеев», упал тяжёлый мешок с углём, который причинил ему перелом голени».

«Рабочий М. Коржов, трудившийся на возведении павильонов всемирной выставки погиб вследствие несчастного случая около павильона Голландской Ост-Индии. Труп отравлен в анатомический покой».

— Что-о-о?! — вырвалось у Миши. — Вы с ума сошли? Рехнулись!

Он ещё раз перечитал последнюю новость. Всё как было. Ему не мерещилось.

— Что там такое? — спросил незнакомец, молодой парнишка с поднятыми на лоб круглыми очками электротехника. За то время, что Коржов был на скамейке, он успел пристроиться рядом и теперь читал «Листок» бесплатно, через плечо.

— Да пишут, что я умер! — сказал Миша. — Представляете?! Вот тут. «Эм. Коржов» — это я. А я жив!

— Ну это ж хорошо, — сказал парнишка. — Может статься, это всё-таки не вы? Может, это ваш однофамилец?

— Нет, я! — ответил Коржов. — Я как раз на стройке выставки работаю. И меня сегодня возле павильона Голландской Индии чуть десятипудовым болваном не задавило!

— А, это уже хуже, — сказал парень.

— А до этого чуть краном не наехали! — вдруг вспомнил Михаил.

— Ещё паршивей. Сдаётся мне, уважаемый, что кто-то хотел вас убить. Этот кто-то заранее дал сообщение в газету о том, что вы умерли...

Миша раскрыл рот, не в силах вымолвить ни слова. Мысль об убийстве пришла ему одновременно с незнакомым собеседником. Но как, кому, зачем могло понадобиться?.. Растерянный, Коржов только и мог, что водить глазами по станции, по путям, по соседу, рядом с которым стояла тачка, полная угольных стержней навроде тех, что используют в яблочковских светильниках... «Фонарщик, что ли? — мелькнула пустая мысль. — Он с тачкой в вагон не пройдёт. И зачем он на станции?».

— Вот вы, Михаил Александрович, умных людей не слушаете, оттого с вами всякие гадости и случаются, — неожиданно проговорил незнакомец. — Пошли бы в Свято-Егорьевский переулок к Арнольду Арчибальдовичу — так небось бы и не было всей этой белиберды.

Коржов, едва начавший приходить в себя, вновь лишился дара речи.

Фонарщик встал, взялся за тачку и пошёл прочь как ни в чём ни бывало.

Миша только и смог, что проводить его шокированным взглядом. А затем по железному стуку колёс догадаться, что он пропустил и второй поезд тоже.

— Слушай, может, бросишь уже все эти условности? — Спросила Роза. — Плюнь на всё и залезай ко мне в кровать. В конце концов, жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на соблюдение сословно-образованных приличий!

Поскольку они с Венедиктом снимали квартиру как муж и жена, спальня у них была одна и кровать в ней тоже. Вера Николаевна спала в кухне на сундуке, как и полагалось прислуге. Молодые же супруги должны были перед лицом и домовладельца, и всех соседей делить брачное ложе. Можно было бы, конечно, нанять квартиру с двумя отдельными спальнями, но это было слишком в духе «Что делать?» Чернышевского, и закономерно угрожало подозрениями в нигилизме. Некоторых держателей конспиративных квартир это приводило к настоящим брачным отношениям, тем более, что они зачастую мало с кем общались вне круга единомышленников. Так или иначе, что касается их с Розой, Венедикт был уверен, что соратница не испытывает к нему ни малейшего интереса. Сам же он считал, что половые отношения и влюблённости — это пошло и по-мещански. Уж по крайней мере, до тех пор, пока народные страдания не прекращены и не отомщены! В самом деле, ну какие могут быть романы, пока проклятые выкупные платежи высасывают из крестьян последние деньги?!

В общем, спали они по-отдельности: Роза в постели, Венедикт — рядом с ней, на полу. Кровать он уступил: разумеется, не из какой-нибудь старомодной манерности, к коей привержены типы, считающие, будто женщина — не человек, а потому нуждается в том, чтобы ей пододвигали чашку с чаем, открывали двери и целовали ручку! Уступил из строго научных соображений, согласно которым, женщины нуждаются в тепле больше мужчин.

Впрочем, спать на полу летом было почти и не холодно. Поэтому от предложения Розы он отказался.

— Нет, спасибо. Да ты спи, не беспокойся!

— Боишься меня обесчестить? — иронически отозвались сверху. — Не волнуйся, я за честь-то не держусь. Помнишь, как Нечаев-то писал? Для нас, революционеров, понятие чести так же чуждо, как любовь, дружба и прочие эти изнеживающие чувства... И потом, ты знаешь, я не планирую жить настолько долго, чтоб ещё и выйти замуж...

— Нет-нет, я не из этих рассуждений! Ты, должно быть, привыкла одна спать. Тебе там просторно. Зачем я стеснять тебя буду?

— Ну, как знаешь, — ответила Роза.

То ли Венедикту показалось, то ли в её голосе мелькнула обида.

На самом деле, от приглашения он отказался не из-за того, что якобы не хотел стеснять её, и не из предрассудков. Просто помнил, что под Розиной кроватью размещаются пять футов гремучей ртути, три фунта пироксилина и фунт динамита — Зимний дворец не взорвёшь, но опасность изрядная. Конечно, случись что, ему, спящему рядом на полу, тоже будет не уцелеть. Временами по ночам Венедикту даже казалось, что терпкий запах динамита достигает его ноздрей, расползаясь из-под кровати... В такие моменты он отодвигался поближе к стенке, говоря себе, что всё это ненадолго, что царизм вот-вот падёт и тогда вся взрывчатка пойдёт на прокладку туннелей в горах... Словом, это было глупо и трусливо, но на кровати он, вероятно, вообще не уснул бы, думая без конца о пироксилине.