— Если бы мы так решили, то вас бы уж не было, — мрачно отозвалась немолодая «учительница».

— И почему это мы обязательно должны быть поляками? — обиженно произнёс еврей.

— Чего мы хотим, так это благополучия для российского народа, — высокопарно проговорил Герман Александрович. — Восьмичасовой рабочий день. Страхование для рабочих. Пенсии обездоленным. Отмена выкупных платежей и передача всей помещичьей земли в распоряжение крестьянским комитетам с тем, чтобы быть отданной в руки людей, которые её обрабатывают. Равные гражданские права для всех сословий. Право голоса для каждого. Созыв постоянно действующего и ежегодно переизбираемого Земского собора, который бы контролировал деятельность министров в общественных интересах... Жизнь в соответствии со справедливостью, а не сообразно с учением церкви и бессмысленным старыми устоями. Вот, собственно, и всё.

— А в чём подвох?

— Да нет подвоха.

— Быть того не может! — сказал Миша. — Мягко стелете! Знаю я вас, нигилистов! Сказки наивным рассказываете, а сами только и думаете, как бы царю-батюшке напакостить, да смуту водворить!

— А зачем нам эта смута? — спросил Герман Александрович насмешливо.

— Уж это я не знаю! Только думаю, что вам за это англичанка платит, чтобы ей под шумок весь Иран захватить! Чтоб России Иран не достался!

— Позвольте узнать, — всё так же насмешливо продолжал атаман нигилистов. — Вы рабочий вот. А вам лично как рабочему что было бы нужнее: восьмичасовой рабочий день при сохранении прежней зарплаты или Иран?

— Вы меня не путайте! — сурово отозвался Коржов.

— Да я вовсе и не путаю. Просто у вас как у рабочего интересуюсь: как вы смотрите на восьмичасовой рабочий день, страхование от несчастных случаев и пенсии не могущим работать?

— Мы в эти ваши сказочки не верим, — сказал Миша. — Вы только заманиваете нашего брата. А сами дурного хотите.

— Отчего же не верите?

— Оттого, что это невозможно.

— Почему же невозможно?

— Потому что господа не согласятся.

— А вот ежели сменить этих господ?

— Так то только царь может сделать, — ответил Коржов. — Он не будет. Ему господа не позволят. Он-то, может, и рад нас фабричных облагодетельствовать, да ему помещики с министрами и с фабрикантами нипочём этого сделать не дадут. Ведь это ж ясно.

— А отчего же он не сменит этих министров? — продолжал иезуитствовать Герман Александрович.

— Так нет у него других-то.

— Как же нет? Неужели же в статридцатимиллионной стране не найдётся нескольких умных и честных людей? А как же профессора из университетов? А как же сами рабочие? Сами крестьяне? Кому, как не им знать, что нужно народу? Отчего бы царю не назначить народных министров?

— Не по-царски это как-то, — сказал Миша и задумался. — Вообще говоря, может это и можно бы сделать. Но царь-то не знает!

— Да как же не знает? Вы знаете, Ваше величество!

Ночь, когда был пожар, Венедикт провёл у своего гимназического приятеля, но уже следующим утром ушёл оттуда, чтобы не навести ненароком полицию на легального человека, не имеющего к Делу никакого отношения. Для следующей ночёвки он снял меблированную комнату на Лиговке под именем коллежского асессора Портнова, но на следующее утро принуждён был убираться и оттуда: из окон было видно, как вокруг афишной тумбы второй час ходит одна и та же личность в котелке и сюртуке мелкого служащего. Эта личность слишком сильно походила на филёра, чтобы Венедикт не обеспокоился. Пришлось бежать с квартир по чёрной лестнице, долго петлять по городу, соваться в подворотни, вламываться в дворницкие, ездить на извозчике кругами, вскочить в поезд метрополитена перед самой отправкой и в итоге, на надводной эстакаде, на полном ходу сигануть из вагона в Неву. Вытащившим его дворникам Венедикт сказал, что прыгнул ради воспитания культуры тела, по призыву графа Пьера де Кубертена, а ночевать на этот раз отправился в дом терпимости, где нанял девицу и, дав ей три рубля сверху, подвергать эксплуатации не стал, а лишь велел читать вслух очерки Короленко из старого сборника «В помощь голодающим», пока не уснёт. На другой день Венедикт вселился в грязную гостиницу на самом краю города.

Но подыскивать крышу на головой это было еще полбеды. Венедикт ждал, когда на него уже выйдут товарищи, — тщетно.

Каждый день он раза три ходил по Невскому от вокзала и до дворца туда-сюда, пристально вглядываясь в прохожих и ожидая, когда кто-нибудь из них похлопает по плечу и сунет в карман записку с конспиративным адресом. Рассматривал коробейников с кренделями, шляпными булавками и новомодными папиросами «Олiмпiада», вглядывался в лица извозчиков, надеясь, узнать в ком-нибудь агента энэмов, и всё без толку. Пару раз заглянул он в рабочую чайную, где нередко выступал сочувствующий пролетариату священник, через которого было бы можно связаться с партийцами; но ни священника, ни его паствы не встретил. В Знаменских банях, где товарищи, случалось, арендовали отдельные кабинеты для обсуждения подробностей перед тем, как пойти на очередного великого князя или на экс, тоже не было знакомых никого. Посещение могилы Чайковского на Тихвинском кладбище также ничего не дало: вопреки робкой надежде, записки для него там не оставили.

Неужели товарищи попросту забыли про Венедикта? Решили, что, раз в их руках есть царь, то террористическую работу следует ликвидировать, а, значит, обрубить контакты со всеми химиками, техниками, знатоками метания и выслеживания? Но что теперь делать ему? Заявиться в подпольную типографию — единственное партийное отделение, адрес которого был Венедикту известен? Нет, не дело. Дисциплина запрещала. Лишняя суета вокруг типографии могла навести на неё Охранку; кроме того, печатники всё равно не сказали бы Венедикту никаких явок и паролей. Можно было бы отправиться в Париж или в Женеву... Но без паспорта не выйдет. А если в Финляндию? Это, конечно, и близко, и безопасно, но там он вообще никого не знал и уж точно совсем оказался бы выключен из революционной деятельности.

Между тем, чутьё подсказывало Венедикту, что скорое появление истинного царя повлечёт за собою события невероятные, и его долг как энэма — встретить их в столице, чтобы принять участие.

Не зная, что еще придумать, Венедикт решил заявиться к квартирной хозяйке, которой совсем недавно наплёл про якобы революционные связи Коржова, поспрашивать про него. Может статься, что царь уже не находится у энэмов. Тогда он непременно бы вернулся за вещами или за возмещением того, что было потеряно...

Вышло так, что ответ на свой вопрос Венедикту удалось получить и без общения со Скороходовой. Поднявшись на этаж нужного дома, он увидел на лестнице просто одетую девушку, стучавшуюся именно в ту дверь, которая интересовала и его самого.

— Нужно что? — спросили из квартиры.

— Я Миши Коржова невеста, — ответила девушка. — С мамкой у вас квартирует. Он дома?

— Он давно тут не живёт!

— Не живёт?!

Дверь открылась. Стоящая на пороге хозяйка критически оглядела незваную гостью и произнесла:

— Уж дня три, как прогнала его. Ты что, девка, не смотришь, за кого замуж собираешься?! Это ж чёртов нигилист, бес его в душу! Выгнала я его, пусть больше не появляется, нечисть жидовская!

— Подождите! — Опешила девушка. — Что вы?! Он русский! Вовсе он не нигилист! С чего вы взяли?

— Люди добрые сказали, — сообщила Скороходова. — Да я уж и сама-то догадалась: больно складно рассуждает, да еще говорит, что в газете неправда написана! Знаем таковских!

— Постойте... Так вы его выгнали... И что же, он с тех пор не возвращался?

— А с чего ему возвращаться-то? Знает кошка, чать, чьё мясо съела! Я на него как полицию вызвала, так он у господ полицейских еще и их шар своровал!