Маркис сделал над собой усилие, чтобы не хихикнуть.

– Тогда, джентльмены, не будет и шишки.

Все мы медленно, словно стыдясь друг друга, застегнули рукава рубашек. Мы с доктором надели свои сюртуки, а капитан Хичкок – мундир.

– Итак, что же мы узнали в результате этого вторжения? – задал я риторический вопрос, на который мне же пришлось и отвечать. – Некий молодой человек решает покончить с собой, но никому об этом не сообщает. Не оставляет предсмертной записки. Он избирает повешение, но умирает, стоя на земле. На его затылке мы находим, как изволил выразиться доктор Маркис, след от удара. На кончиках пальцев этого юноши обнаруживаются волдыри, кожа на шее не просто натерта – она содрана веревкой. Можно ли после всего перечисленного говорить, что этот молодой человек добровольно свел счеты с жизнью?

Хичкок теребил нашивки на своем голубом мундире, словно напоминая себе, в каком он чине.

– Так как, по-вашему, что же все-таки случилось? – задал я второй риторический вопрос. – Разумеется, джентльмены, я могу рассуждать лишь теоретически, пытаясь представить себя на месте этого кадета… Лерой Фрай самовольно покидает казарму в вечернее время, где-то между десятью часами и половиной двенадцатого. Конечно же, он знает, что грубо нарушает внутренний распорядок. Скажите, капитан, на сколько тянет его прегрешение?

– Самовольное оставление казармы после отбоя? Десять взысканий.

– Десять, говорите? В таком случае кадет Фрай серьезно рискует, не правда ли? Но чего ради? Может, ему не терпится поглядеть на Гудзон, как нашему симпатяге Хантону? Я уж начинаю подумывать, а вдруг в стенах академии существует тайное общество любителей природы? Но кадет Фрай вряд ли принадлежал к их числу. Я склоняюсь к мысли, что причина самовольного ухода из казармы была совсем иной. Фрая кто-то ждал.

– И этот кто-то… – сказал доктор Маркис, оставив свой вопрос незаконченным.

За неимением фактов ограничимся пока предположением, что некто, ожидавший Фрая, ударил его по затылку, а потом накинул ему на шею петлю и стал затягивать.

Я отошел к стене, улыбнулся, словно цирковой фокусник, и добавил:

– Не забывайте, джентльмены, пока это всего-навсего теория.

– Простите, мистер Лэндор, но ваша уклончивость выглядит несколько наигранной, – с заметным раздражением произнес капитан Хичкок. – Вряд ли бы вы стали излагать нам совершенно беспочвенную теорию.

– Сегодня она представляется мне последовательной и логичной. А завтра… завтра ее может смыть волной фактов. Как песчаный собор.

Воцарилось молчание, нарушаемое лишь стуком капель и шуршанием подошв Хичкока. Наконец капитан заговорил, и с каждым словом росло напряжение в его голосе.

– Не прошло и суток, как вашими стараниями, мистер Лэндор, у нас теперь целых две загадки там, где раньше была всего одна. Получается, мы теперь должны искать и того, кто надругался над телом кадета Фрая, и того, кто кадета убил.

– Если только осквернитель и убийца не был одним и тем же человеком, – смущенно поглядывая на нас, сказал доктор Маркис.

Казалось бы, вполне естественно, что такое предположение высказывает врач. Но стоило Маркису произнести эти слова, как наше молчание обрело новое качество. Каждый из нас троих двигался по своей мысленной дороге, однако все мы ощутили произошедшую перемену.

– Единственный, кто мог бы рассказать нам, как было дело, – это несчастный Фрай, – сказал я.

Тело кадета слегка покачивалось; его глаза оставались полуоткрытыми, а спина по-прежнему была прямой и жесткой. Я знал: вскоре трупное окоченение прекратится, суставы утратят прочность и… возможно, тогда тело Фрая подбросит нам малую крупицу фактов.

И тут я вновь обратил внимание на сжатые в кулак пальцы левой руки.

– Если вы не возражаете, джентльмены… – пробормотал я.

Должно быть, я произнес что-то в этом роде. В тот момент я обращал на свои слова не больше внимания, чем на действия. Я знал лишь одно: мне нужно добраться до этих сомкнутых пальцев.

Я не стал опять вытаскивать на поверхность все тело, а опустил свою руку в спирт. Хичкок и Маркис не догадывались, зачем я это делаю, пока не услышали хруст насильно разгибаемого большого пальца на левой руке Фрая. Даже плотный спирт не заглушил хруста суставов. Звук был жутковатым. Я почему-то подумал о курице, которой сломали шею.

– Мистер Лэндор! – закричал доктор.

– Что еще вы затеяли? – крикнул мне Хичкок.

Остальные пальцы разжались быстрее. В тишине палаты хрустнуло еще четыре раза… Ладонь мертвеца раскрылась. На ней лежал желтоватый комочек, мокрый и мятый. То был огрызок бумаги.

Когда я вытащил этот огрызок, развернул его и поднес к свету, Хичкок и Маркис встали по обе стороны от меня. Мы вместе читали написанное, и наши губы беззвучно шевелились, как у школяров, силящихся прочесть написанную на доске латинскую фразу.

– Возможно, это нам ничего не даст, – сказал я, сворачивая клочок и опуская его в карман своей рубашки.

Потом я шумно, с присвистом выдохнул и, глядя в глаза ошеломленным Маркису и Хичкоку, добавил:

– Как вы считаете, нужно вернуть пальцы покойного в их первоначальное, согнутое состояние?

За несколько недель моего пребывания в расположении академии бывали моменты, когда мои сопровождающие ненадолго оставляли меня или позволяли отклониться в сторону. И тогда на пару минут невидимые кандалы падали, и в самом сердце Вест-Пойнта я вновь чувствовал себя самим собой. Я ощущал волосы, щекочущие мне уши, слышал хрипы в левом легком и морщился, когда у меня прихватывало левый бок. Но главное, я начинал слышать биение своего сердца… как тогда, когда впервые очутился в кабинете Тайера. Я радовался этому, значит, во мне еще оставалось что-то, непричастное академии. Я смотрел на кадетов и офицеров, думая, что их-то академия поглотила целиком.

А теперь, читатель, вернемся к тому моменту, когда мы с капитаном Хичкоком, оставив доктора Маркиса возиться с пальцами Фрая, отправились к дому полковника Тайера. По пути нам встретился некий профессор Чёрч, имевший к капитану приватный разговор. Они оба отошли в сторону, а я побрел дальше, пока не оказался в саду, окружавшем дом Тайера. Сад был небольшим, но очень милым местечком. Там росли рододендроны и астры; там стояли дубы, увитые розовым плющом. Я закрыл глаза и представил себя в буковом лесу, где вокруг – ни души.

Мысленная прогулка не удалась, ибо в саду я был не один. Сзади послышался чей-то тихий сдавленный шепот:

– Простите, сэр.

Я обернулся и увидел позвавшего меня. Он скрывался за грушевым деревом (эту породу именуют грушей святого Михаила). Встретить здесь кадета было для меня столь же удивительным, как Встретить эльфа или гнома. Хичкок рассказал мне (да я и сам успел увидеть), что по территории академии кадеты всегда передвигаются группами и строем. Строем они ходят на завтрак, обед, ужин; строем маршируют на занятия, на парад и обратно в казармы. Строй для них начинался с самого утра и заканчивался лишь вечером, в тесном пространстве своей комнатки, чтобы завтра начаться снова. Да простит меня читатель, но кадеты казались мне стадом, которое пастухи по частям перегоняли туда, куда нужно. Мысль о том, что какой-то кадет отважился покинуть строй и отправился по своим делам (более важным, чем окунуть пальцы в Гудзон), была для меня столь же невероятной, как мысль о камне, у которого вдруг выросли ноги.

– Простите, сэр, – повторил он. – Вы – Огастас Лэндор?

– Да.

– Разрешите представиться: кадет четвертого класса[26] По[27]. К вашим услугам, сэр.

Начнем с того, что он был значительно взрослее своих однокашников. И не столько обликом, сколько поведением. У тех ребят еще белел пушок на розовых щеках. У них были крупные руки крестьян или мастеровых. В сравнении с ним они и вели себя как школяры, до сих пор боящиеся услышать у себя над головой свист учительского хлыста. Но у этого плебея пушок давно сменился щетиной (об этом свидетельствовали следы не слишком умелого обращения с бритвой). Держался он прямо и уверенно. Короче говоря, поведением своим он больше напоминал не кадета, а офицера, находящегося на лечении и решившего прогуляться по больничному саду.