Задолго до рассвета к нам в гости явилась угольно-черная сеноставка. Она живет в небольшой куче всевозможного хлама, снесенного водой к гривке тальника. Еще вчера там лежали вывороченный с корнями тополь и штук пять небольших лиственниц. Лиственницы мы сожгли на костре, тополь обрезали почти до корней, но никакой пищухи не видели. А вот сегодня она вылезла на горку свежих опилок, что-то там поискала, затем тихонько пискнула и, устроившись поудобней, уставилась на круг дышащих жаром углей.

Наш отец, человек в высшей степени серьезный, очень почтительно относился к радиопередачам. Каждое утро, услышав приветливое «Доброе утро, товарищи!», поднимал голову к висящему на стене динамику и говорил:

— Здравствуй, тетка!

Отцовское изречение прочно засело в голове, и вот сейчас мы таким же образом поприветствовали гостью.

Во время работы в старательской артели я познакомился и даже немного подружился с целой колонией пищух-сеноставок, живших в большой куче камней у нашего полигона.

Мы мыли золото у Старых отвалов и по нескольку раз в день проходили мимо пищух. Этот трудолюбивый и осторожный народец протоптал маленькими розовыми лапками узкие ломаные дорожки и теперь, гоняя по ним, носил от ручья зеленую пушицу и веточки всевозможных кустарников. У самой воды лежал огромный тополь, прикрытый от кучи камней молодыми лиственничками. Я устраивался на усыпанном бисеринками росы стволе и часами наблюдал за колонией.

Там шел настоящий сенокос. То одна, то другая мышка выныривала из груды камней, вопросительно пищала и торопливо скатывалась на тропинку. У самой кучи было всего три тропинки. И больше всего поражало то, что пищухи ни разу не отправлялись в путь по целине.

Поперек самой торной дорожки лежала обкоренная палка. Здесь пищуха каждый раз делала остановку. Настороженно прислушиваясь, она издавала тихонький свист и только затем, неуклюже подпрыгнув, переваливалась через преграду. На обратном пути повторялся весь ритуал. Я убрал палку. И случилось невероятное. Пищуха добегала до того места, где была преграда, останавливалась, осматривалась, пищала, а затем, неуклюже подпрыгивая, лезла через несуществующую палку. Короткие ноги не находили привычной опоры, и пищуха неловко плюхалась на тропку. Обескураженный зверек поднимался, озабоченно свистел и бежал в траву. С некоторыми пищухами такое повторялось по два-три раза.

Рядом с пищухами жил бурундук. Этот хуторянин взял за правило с восходом солнца навещать своих соседок. Сидя на ветке стланика, он дожидался, когда пищухи отправлялись за травой, набивали ею рты и таким образом становились беспомощными. Бурундук скатывался на мох, быстро бежал к куче камней, влезал на самый высокий камень, поднимался на задние лапы и свистел, как соловей-разбойник. От неожиданности пищухи замирали, затем бросали на землю сено и серыми шарами катились к бурундуку. Тот спокойно ожидал на камне взбешенных хозяек. В самый последний миг разворачивался, поднимал пистолетиком хвост-перышко и мчался к ближайшей лиственнице. Пищухи не умеют карабкаться по деревьям, им оставалось только усесться под лиственницей и обидчиво попискивать.

Пришлось снова вмешаться. С помощью консервной банки и двух палочек легко поймал полосатого задиру.

— Не взыщи, братец, идем жить в новые места.

Дорогу бурундук перенес спокойно, даже съел пару кедровых орешков, а выпущенный на волю сразу же метнулся обследовать новые места у Старых отвалов. На другое утро у каменного холма царил покой. Пищухи резали траву, сушили ее и ставили в стожки. Сено прятали среди камней.

Я лежал на тополе, пригрелся и задремал. Сквозь сон услышал тревожный писк моих подопечных и поднял голову. На высоком камне сидел взъерошенный бурундук и хвастливо свистел. Пищухи уже побросали траву и мчались к возвратившемуся из дальних странствий соседу. Честное слово, в их попискивании мне почудилась радость…

Вечером я рассказал нашему бульдозеристу Ваське Чирку про обитателей каменного холма. Чирок на второй день часа четыре провалялся на тополе и все восторгался моим увлечением. До самого вечера не мог успокоиться, потом завел бульдозер и куда-то укатил. Возвратился поздно и был ужасно злой. Оказывается, он не удержался и ножом бульдозера подрезал часть кучи, чтобы узнать, как там устроились пищухи. Сначала отрезал самую малость, потом больше, затем снес чуть ли не весь холм. Ничего о пищухах-сеноставках он больше не узнал и в расстроенных чувствах возвратился к стану. Больше о пищухах мы разговор не заводили, да они и исчезли куда-то, хотя Чирок в порыве раскаяния нагородил кучу еще выше, чем была.

Бурундук с неделю бегал у камней и тревожно посвистывал. Перед самым переездом на ключ Нехай, это в тридцати километрах от поселка Дебин, мы отнесли бурундуку пригоршню кедровых орешков. Но угощение целый день лежало нетронутым, а вечером его отыскала запасливая кедровка…

Тайный снова приклеился к скалам, и мы никак не можем определить, по какому берегу устраивать путик.

Вдруг — хоп! Избушка! Стоит себе справа от ручья на невысокой терраске и ждет нас. Мы, конечно, обрадовались, по обрыву карабкаемся. Поднялись — расстроились. Оказывается, это полуразрушенная хибара без печки, без окон и дверей, а главное — из тонкого щелястого горбыля сплетена. Лёня в угол плечом уперся, чуть нажал — все строение перекосилось. Мы с Бумкой из хибарки выскочили, на Лёню сердимся.

Даже не перекурив, отправляемся дальше. Все чаще и чаще встречаются обрезанные «Дружбой» чурбаки. И вот первый штабель заготовленного леса. Ему уже не меньше пяти лет, и по всему видно, еще лежать да лежать. Бревна толстые, штабель кубов на двести–двести пятьдесят. Уничтожили такую тайгу, а теперь гноят без пользы.

Сразу за штабелем лесовозная дорога. Сбрасываем рюкзаки и чуть ли не бегом направляемся по ней. За первым же поворотом новый штабель, возле него два каркаса под большие палатки, чуть дальше ярко-синяя фанерная будка.

А дальше замечаем аккуратненькую избушку без трубы и окон.

Это баня! На бревенчатом полу обтрепанные березовые веники, два таза и кусок хозяйственного мыла. Посреди избушки печь — большая бочка, заваленная грудой камней, на ней вторая бочка — котел для подогрева воды. Вся конструкция переплетена трубами, выводная труба валяется тут же.

Вышли из бани, осмотрелись и охнули. Мы проскочили мимо целого поселка. Ликуя бежим к строениям. В нашем распоряжении огромный барак, разделенный на спальню и столовую, слесарка, гараж, склад, туалет, почти доверху забитый пустыми консервными банками. Везде страшное запустение. Окна выбиты. Пол в бараке изрублен на дрова. Гора пустых бутылок, простреленный чайник, такая же кастрюля, две пары «кулуек» — калош, изготовленных из старых валенок, шапка, штаны, таз, четыре стула и несколько деревянных скамеек и скамеечек.

Находим «Учительскую газету» за январь 1972 года, конверт, адресованный в поселок Мякит. На штемпеле тот же год.

В конце барака маленькая светленькая комнатка. По нашим предположениям — бригадирская. В ней есть небольшая печка с толстой чугунной трубой, стол, две полки. Будем жить здесь. Возвращаемся за рюкзаками, устраиваемся, утепляем дверь. Вечером у нас самая настоящая баня. Долгая, жаркая и веселая.

Знаете, кто чаще всего меня пугает в тайге? Кедровка. Пока давилки наладил, пока наледь обогнул, стемнело. Бреду уставший, голодный. А до избушки еще добрый час ходу. Днем даже в самой глухой тайге чувствуешь себя нормально, а ночью и в редколесье неуютно. То лед на реке выстрелит, то глухарь из-под ног выпорхнет, то лось в тальниках паровиком ухнет.

Иду настороженный. Большой черный выворотень бездомным медведем-шатуном кажется. Мысли о разных несчастных случаях в голове. Но вот наконец пришел. Ружье на сук, лыжи в сторону, сам в избушку. Только спичкой чиркнул, а тебе прямо в лицо как шарахнет! Вот уж мороз по коже прогуляется, а сердце хоть из валенка вытряхивай. Кедровка!