В 1880 году Зюдфельд покинул берега Дуная и обосновался во Франции. Следствие этого перемещения — не только открытие собственной психиатрической практики в Париже, сотрудничество в клиниках В. Маньяна и Ж. М. Шарко, но и громкий, на уровне скандала, успех его публицистических сочинений — «Условная ложь культурного человечества» (1883), «Парадоксы: в поисках истины» (1885), «Вырождение» (т. 1—2, 1892—1893), на титульных листах которых появилось имя Макса Нордау. Этот псевдоним соответствовал полемическому настрою их автора и, по-видимому, был избран по принципу «наоборот»: Нордау (от немецкого «der Nord» — север) — антитеза буквальному значению фамилии Зюдфельд (нем.— южное поле). Помимо этих книг, где в концентрированном виде представлена его идея современной культуры, Нордау, не оставляя медицины, примерно за двадцать лет опубликовал несколько собраний очерков («Париж при Третьей республике», 1881; «Современные французы», 1901), ряд романов («Болезнь века», 1888; «Битва трутней», 1897) и пьес («Борьба миллионов», 1882; «Право любить», 1892; «Ядро», 1894; «Доктор Кон», 1898). Практически все они мгновенно переводились с немецкого на основные европейские языки. Уже в 1902 году в Киеве под редакцией В. Н. Михайлова и с сопроводительной статьей З. Венгеровой было издано 12-томное собрание сочинений Нордау.

В своих художественных произведениях, в целом характерных для бытописательной литературы, в основу которой положен социальный очерк, Нордау намеренно тенденциозен. Это обусловлено его темпераментом — скорее полемиста, чем художника,— и подчинено задаче сатирического описания общества, поклоняющегося отчаянной биржевой игре или страсти к легкому обогащению. И в журналистике Нордау предстает прежде всего автором пристрастным: в избранном им жанре «парижских писем» он может (не любя Р. Вагнера) потешаться над тем, будто завоевание Парижа Вагнером является главным итогом седанской катастрофы, или высмеивать избрание, на его вкус, «башмачника литературы» М. Дю Кана во Французскую академию. Публицистика Нордау, берущегося за такие темы, как роль актера во французском обществе или психология посетителей парижских кафе, выдает в нем абстрактного поклонника именно французского «третьего сословия» (революционными усилиями которого в 1789—1794 годах, вдохновившими, по его мнению, «весь народ», были в конечном счете достигнуты современные нормы законодательства и права), тогда как специфически французские черты мещанства и его новейших культурных увлечений вызывают у него полное неприятие.

В 1892 году Нордау познакомился с Теодором Херцлем и, восприняв от того идею о создании независимого еврейского государства, с 1896 года стал активным участником сионистского движения. На 1-м сионистском конгрессе в Базеле в августе 1897 года он был избран вице-председателем, выступил с программной речью о положении евреев в европейских странах, возникшем в результате их «политической эмансипации», и о неоднозначных следствиях отказа от психологии обитателя гетто, в прошлом являвшегося в не меньшей степени «убежищем» и местом «культивирования еврейской общности», чем «темницей». Как вице-председатель Нордау продолжал выступать с докладами и на последующих ежегодных конгрессах. Он был взволнован новой волной антисемитизма, поднявшейся во Франции в связи с «делом Дрейфуса» и показавшей, как ему казалось, иллюзорность надежд еврейства на ассимиляцию. Нордау страстно верил в возрождение еврейского народа на национально-экономическом основании (религиозная идея иудейского мессианизма была ему чужда), но после смерти Херцля в 1904 году прервал отношения с теми практиками сионизма, которые выступали за колонизацию Палестины без гарантий политической независимости.

Около 1911 года Нордау отошел от активной деятельности, хотя некоторое время продолжал выпускать брошюры: «Биология этики» (1916), «Трагедия ассимиляции» (1920). Он скончался в Париже 22 января 1923 года. Посмертно по-французски была опубликована книга его «Воспоминаний» (1928).

Из всех сочинений Нордау наибольшей известностью пользовалось «Вырождение». Резонанс книги был вызван различными обстоятельствами. Во-первых, она поражала еще сравнительно викторианских читателей «откровенностью» и «жестоким морализмом» своей медико-исторической философии. Во-вторых, в ней, хотя и в разоблачительном ключе, но обстоятельно и в форме доступного «фельетона» говорилось о творчестве тех (Ибсен, Золя, Ницше), кто сравнительно недавно был практически неизвестен, а теперь, вызывая то восторги, то проклятия, начинал приобретать ореол новых «законодателей моды». Наконец, «Вырождение» по замыслу автора было адресовано массовому читателю, и это делало Нордау своеобразным народником и защитником культурного «здравого смысла».

Если же отвлечься от непосредственного содержания книги, то можно увидеть, что форма рассмотренных в ней вопросов касалась материй, которые со времен выхода в свет контовского «Курса позитивной философии», а затем и «Происхождения видов» Ч. Дарвина постоянно находилась в поле зрения Дж. С. Милля, Г. Спенсера, И. Тэна, К. Бернара, Э. Золя и других знаменитых сторонников феноменально-функционального и натуралистического видения мира в его «сцеплениях» и «переходах». Теории «конца метафизического этапа эволюции», «приспособления к среде», «экспериментальной медицины», «научности метода», человека как скрещения «расы, среды и момента» и т. д. по-разному делали литературу звеном науки об обществе и рассматривали ее в рамках принципиально утилитарного вопроса о том, каким должно быть назначение искусства и художника с позиции общественной пользы и в ситуации постоянной изменчивости форм исторического сознания.

Как несложно убедиться, Нордау сполна разделяет поклонение «шестидесятников» (разумеется, XIX века) перед эволюцией и ее безличными движущими силами и таким образом включается в обсуждение основного культурологического конфликта XIX века — конфликта между позитивизмом как ведущей философией научного знания, с одной стороны, и романтизмом как философией абсолютной свободы творчества — с другой. Однако в качестве еще одного позитивиста, антиромантика, адепта «эволюционной эстетики» (так называется глава в его книге «Парадоксы») и оптимистически настроенного социального реформиста, благоговейно относящегося к «органическим» основам существования, Нордау едва ли добился бы известности. Подлинная причина его успеха не столько в нашедшем отклик опровержении «культа героев» Т. Карлейля, романтической историографии Ж. Мишле, эстетизма Дж. Раскина или неоромантической апологии «модерности» (предпринятой Г. Брандесом), сколько в стремлении обновить, казалось бы, уже исчерпавший себя к 1890-м годам позитивистский потенциал.

Основная находка Нордау — в броском социологическом использовании понятий, заимствованных из бурно развивавшейся медицины и психиатрии. Позитивизм середины века в силу своего сильного биологического крена был недостаточно антропологичен, а его механистический метод переноса закономерностей внешней среды на человеческое сознание лишал, скажем, теорию наследственности какой бы то ни было психологичности. Из трудов европейских научных авторитетов (Р. Вирхов, Р. Крафт-Эбинг, Б. Морель, А. Бине и др.), которые стремились изучать психическое, и в том числе бессознательное, методами точных наук, наибольший авторитет для Нордау представляли работы Чезаре Ломброзо.

Автор «Гениальности и помешательства» привлек его не только своим намерением сблизить уголовное право, физиологию и патологию (чтобы установить психофизический тип преступника), но и гипотезой о параллелях между гениальностью и бессознательной психической аномалией. Нордау считал профессора Туринского университета своим учителем и посвятил ему «Вырождение», однако разошелся с Ломброзо в оценке деятельности выдающихся личностей. Если итальянский психиатр, подробно документируя аналогию между «маттоидами» (от итальянского «matto» — сумасшедший) и гениями и эмпирически объясняя механизм гениальности, по-своему не сомневается в позитивной движущей роли гениев в истории, то Нордау выступает явным «сокрушителем кумиров».