В общем, Себастьян еще не решил.

Следует сказать, что учеба пришлась ненаследному по душе, особенно, когда он понял, что хвост и дрын — это аргументы куда более понятные новому его окружению, нежели доброе слово, густо приправленное латынью. На латыни сподручно оказалось ругаться.

— И чего ты умеешь? — Евстафий Елисеевич, от которого неуловимо пахло чесноком, разглядывал Себастьяна пристально. И сам себе ответил. — А ничего…

Себастьян обиделся.

Правда, первый же месяц показал, сколь право было начальство.

…и что само это начальство не стоило недооценивать. Тихий, даже робкий с виду Евстафий Елисеевич способен был проявить твердость. Пусть и говорил он мягко, порой смущаясь, краснея, теребя серый суконный рукавчик мундира, но от слов своих не имел обыкновения отказываться.

— Помнишь, Себастьянушка, первое свое серьезное дело? Познаньского душегубца? — вкрадчиво поинтересовалось начальство, отирая платочком пыль с высокого государева лба, на коий дерзновенно опустилась муха. Толстая, синюшная и напрочь лишенная верноподданических чувств.

— Помню.

Себастьян потрогал шею.

…как не запомнить, когда после этого дела и собственной инициативы, казавшейся единственно возможным шагом, он месяц провел в больничке. И матушка, отринув прочие свои обязанности, навещала его ежедневно, принося апельсины, сплетни и свежие газеты.

В газетах Себастьяна славили.

…а Евстафий Елисеевич за самодурство, которое репортеры нарекли «инициативой неравнодушного сердцем актора», подзатыльника отвесил. Удавку с шеи снял и отвесил.

А потом еще пощечину…

…что сделаешь, ежель в портфеле старшего актора не нашлось местечка нюхательным солям… но подзатыльник тот запомнился, и пощечина, и злое, брошенное вскользь:

— Только посмей умереть. С того света достану!

И ведь достал бы, смиреннейший Евстафий Елисеевич, не побрезговал бы ни к Вотану-молотобойцу пожаловать, ни в темные чертоги Хельма, ежели оказалось бы, что грехи Себастьяновы напрочь добрые дела перевешивают…

На память о той истории остался ненаследному князю орден и беленький шрам на груди… шрамом Себастьян гордился больше, втайне подозревая за орденом и повышением отцовскую крепкую руку…

— Помнишь, значит, — с тяжким вздохом произнес Евстафий Елисеевич, вставая.

Совсем дурная примета.

— И как ты тогда… — он замялся, не зная, как сказать, — инициативу проявил…

— Да.

Хмыкнул. Замер, оглаживая бронзового государя по высокому лбу.

— А слышал ли ты, Себастьянушка, про конкурс нонешний?

— Кто ж не слышал?

— И то верно… верно… — снова вздох, тягостный, и толстые пальцы Евстафия Елисеевича мнут подбородки, которых за последние года три прибавилось. — Кто ж не слышал… Дева-краса… чтоб ее да за косу… срам один… и нам заботы.

Себастьян терпеливо ждал продолжения.

— Патронаж Ее Величества… и отменить никак не выйдет… но имеются данные, дорогой мой, что нонешним конкурсом воспользуется росский агент… агентка, — поправился он, точно опасаясь, что сам Себастьян недопоймет.

Порой ненаследному князю казалось, что для Евстафия Елисеевича он так и остался шестнадцатилетним оболтусом, излишне мечтательным и не в меру наивным. Таковым в родительском доме место, а никак не в полицейском управлении, но нет, возится познаньский воевода, душу вкладывает…

…начальство Себастьян любил.

И со всею любовью побаивался.

— Данные верные, и по словам нашего актора шансы на успех у нее высоки… — Евстафий Елисеевич прошелся вдоль окна и застыл, устремив взгляд на Девичий бульвар. — Ты ведь лучше иных понимаешь, что есть сей конкурс для девиц…

…шанс на удачное замужество, который при должном умении использовали все.

А если с замужеством не ладилось, то времена ныне вольные, некоторым и покровителя хватит, чтобы в жизни устроиться.

…или ненадолго зацепиться на вершине.

— Ко всему Его Высочество так некстати расстались с графиней Белозерской, — уши у Евстафия Елисеевича порозовели. Человек старой закалки, он стеснялся пересказывать дворцовые сплетни, особенно, когда касались они королевской семьи.

— И будет искать утешения, — Себастьян озвучил очевидный вывод, избавляя начальство от необходимости произносить подобные, порочащие корону, слова вслух. — Или утешительницу.

…и найдет. Кто откажет будущему королю?

Нехорошо.

И вправду нехорошо выходит… ожила, значит, Россь? Оправилась после поражения в Северной войне? Или дело не в том, но в новом Избранном, который твердою дланью ведет народ Росский по пути всеобщего процветания…

…Себастьяну доводилось читать и росские газеты, весьма отличавшиеся от королевских какой-то нарочитой бодростью, обилием воззваний и портретов Избранного жреца.

Случалось встречать и росских посланников, суровых бородатых мужчин, что предпочитали держаться вместе, поглядывая друг на друга искоса, с опаскою. Они рядились в суконные костюмы, сшитые по одному лекалу, а порой, казалось, и по одной мерке, а потому сидящие дурно.

Росские женщины, каковым случалось оказаться в королевстве по делам супругов, были молчаливы и некрасивы, причем некрасивы одинаково, одутловаты и болезненны. На людях они разговаривали тихо, заставляя собеседника наклоняться, дабы расслышать сказанное, носили неудобную обувь и платья, сшитые из того же серого сукна.

— Не спеши, Себастьянушка, — сказал Евстафий Елисеевич. И вновь-то он, забавный толстяк, о котором поговаривали, будто бы недолго ему оставалось воеводину булаву держать, — Себастьян предпочитал подобные беседы игнорировать — заглянул в мысли. — Сюда присылают лишь тех, кто… надежен.

Познаньский воевода потер бок, заговаривая язву.

— Присылали. Думаю, скоро многое изменится. Новый Избранный, по слухам, умен… и честолюбив… — честолюбие Евстафий Елисеевич почитал если не грехом, то уж верно недостатком, каковой и в себе самом к великому огорчению супруги, пытался искоренить. — Ему спится и видится, что Росское княжество воспрянет в былом величии… и былых границах.

Тихо это было сказано, с опаскою.

И Себастьян кивнул: понимает, мол. Уж не первую сотню лет тает Россь, с самой Первой войны, с неудач, с переворота, когда пали Соколиные стяги, сменившись алым полотнищем Хельмова Избранника. И загремели по всей Росси колокола, возвещая о новом времени.

Отвернулся от опального княжества Вотан-молотобоец.

Отступила Иржена, всеблагая его супруга.

И остался царить над людьми Хельм-злословец, прозванный в Росси заступником народным. Кому и когда подобная дикая мысль в голову пришла? Неведомо. Да и не было дело Королевству Познаньскому до соседа. Собственные бы раны зализать, зарастить. И замкнув границы, ощериться штыками, заполонить летучей конницей отвоеванный Красин кряж, удержать Гданьск и Велислав, пресечь волнения народовольцев, растревоженных росскими идеями.

Железным кулаком удержал Никей Первый королевство.

А сын его, Милослав Понямунчик, расширил границы, потеснив прореженную именем Хельма росскую армию. И отошли под руку короны оба берега реки Висловки да две из пяти губерний Северо-Западного края… остальные три тоже ненадолго задержались.

Правда, сколь Себастьян помнил из курса истории, каковой за годы службы крепко повыветрился из памяти — и то дело, к чему актору лишние науки, хотя и утверждал охочий до знаний Евстафий Елисеевич, буде таковых вовсе не имеется — однако же, Росский Избранный все ж сумел отпор дать. Схлестнулись за деревушкою Поповцы две силы, две волны, и мертвая хельмова увязла в живой, королевскими ведьмаками сотворенной, да не погасла…

…переменилась сама, и мир вокруг переменила, перевернула, породивши проклятые Серые земли. Давно это было. Затянулись те раны. И черные стылые и по летней поре воды Ярдынь-реки легли новой границей.

А в последние годы Россь ожила, стала поглядывать на запад, припоминая королевству былые обиды…

… лет пять, как отправился прежний Избранник к Хельму, а на престол Росский, красным стягом застланный, воссел молодой Гольерд Заступник, провозгласивший новую идею дружбы народной. Дружить он предлагал не только с Королевством Познаньским, но и со всем миром, конечно, если только мир в ответ проникнется к Росскому княжеству любовью, в доказательство которой вернет аннексированные территории, исторически принадлежавшие Росси…