Януся стиснула кулачки.

— Она свела его с ума. Той ночью она пришла ко мне через зеркало. Дядька Стань, наш ведьмак, никогда-то зеркал не любил, а я не слушала… я была так красива… все говорили… и как девушке без зеркала? Той ночью спали все, и я тоже спала, только понимала, что происходит… она вышла из зеркала, такая холодная, ледяная просто-напросто. Она перешагнула через моих собак, а со мной всегда ходили волкодавы, их дядька Стань натаскивал… и они не очнулись, и чернавка, которая в ногах спала, тоже не очнулась. Я хотела закричать, но не смогла. Она же наклонилась к моему лицу и поцеловала.

Ее и теперь, спустя годы, передернуло от отвращения. И Януся вытерла рукою губы.

— Чем от нее пахло? — спросил Аврелий Яковлевич, скатывая новую папироску. Люди, хорошо знакомые с ведьмаком, по сему признаку с уверенностью заявили бы, что Аврелий Яковлевич пребывает в расстроенных чувствах.

— Пахло? — Януся нахмурилась, но все же ответила. — Болотными лилиями… и багной…[12] у нас рядом болото, мы на куропаток выезжали охотиться… и еще дядька Стань крикс гонял… и возил мне мар показывать… что с ним стало?

— Не знаю, девонька.

— Узнаете?

— Узнаю.

— Не носи мои кости в храм, — попросила Януся, скрещивая руки на груди. — Пока не носи… верни, где лежали… у нее нет надо мной власти… и помогу, чем умею. От поцелуя я заболела… нет, не правильно, я… меня будто бы в собственном теле заперли. Я слышала все, видела, но ничего не могла сделать, кто-то иной поселился во мне. И он вышел ночью из комнаты… переступил через собак, и через охрану, спустился во двор. А там уже ждал возок… и на козлах сидел мой Анджей. Она сказала, что Анджей сам меня предложил… ему не хотелось жениться…

— Ты поверила?

— Не знаю. С ней сложно. Я не хотела верить, а она… она все говорила, что меня не найдут, что не ищут даже… что все думают, будто меня болотницы позвали, и значится, я сама… не болотница — двоедушница…

Она замолчала, приложив пальчики к губам, глядя на Аврелия Яковлевича с детскою надеждой.

— Лгала, — с уверенностью сказал он. — Двоедушником человек становится по собственному согласию, когда пускает в себя хельмову тьму. Тебя закляли, девонька, и не только через зеркало. Не получала ли ты накануне подарков?

По тому, как нахмурилась Януся, понял — получала:

— Анджей прислал… лилию болотную из белого золота… и выходит, что он…

— Не спеши судить, — Аврелий Яковлевич покачал головой, — ты же сама заклятою была, знаешь, каково это… сильная колдовка любого воли лишит.

…почти любого, ибо, ежели б и вправду любил неведомый Анджей невесту свою, не причинил бы ей вред даже под заклятьем…

— Да?

— Ты у богини про своего Анджея спроси. Она-то правду знает.

— Непременно спрошу, — Януся вновь опустилась на пол, села на корточки, в белой полупрозрачной рубашке она выглядела куда моложе своих четырнадцати лет. — Дальше обыкновенно все было. Меня привезли в Цветочный павильон. Заперли. Она разрешила Миндовгу… ты и вправду хочешь знать подробности?

— Не эти, девонька.

— Тогда ладно… в первый раз я хотела на себя руки наложить… а она не позволила. Она никому не позволяла умереть просто так… Миндовг от вида крови зверел… он пил ее… и других тоже поил. Она ему сказала, что если пить кровь, то можно жить вечно, как упырь…

— Ну… упырь-то как раз и не живет. А если и существует, то до первого толкового охотника.

Януся слабо усмехнулась.

— Он мучил, а силы тянула она… и обещала, что если клятву дать, то муки прекратятся…

…а вот это уже было совсем интересно. Души собирала колдовка. И много ли набрала?

— Много, — сказала Януся. — Они боялись…

— А ты?

— И я боялась.

— Но?

— Я из Радомилов, — она сказала это так, что Аврелий Яковлевич понял: не сломали. Ломали. Долго. Старательно. А после наложили заклятье «хельмовой суши». И если душа Януси осталась свободна, то тело ее, молодость, красота, перешли колдовке.

— Сколько ей лет?

— Не знаю, — Януся пожала плечиками. — Она выглядела молодой, но вот глаза ее… что колодцы болотные… и еще, у нее на руке отметина имелась, вот тут.

Она вытянула правую ручку, повернула и коснулась белой кожи.

— Темная?

— Черная почти.

Худо. И дело дрянь, не вытянет Себастьян… да и сам-то Аврелий Яковлевич… Ежели уже тогда колдовка была сильна неимоверно, то какова она ныне?

Или напротив, у страха глаза велики? Сколько лет минуло как-никак… и быть может, ослабела колдовка, оттого и вернулась на прежнее место, которое еще помнит вкус пролитой крови?

И ответом на невысказанную мысль его, полыхнуло белое пламя, раскрыло незримые щупальца, холодом обдав. Вспыхнул запирающий контур…

Аврелий Яковлевич взмахом руки разрушил плетение, отпуская призрака.

И ударил в бубен.

Загудела оленья шкура, заплясали рисованные кровью фигурки, ожили. И только та, что смотрела с той стороны пламени, не испугалась. Аврелий Яковлевич остро ощущал ее присутствие, и злую давящую волю, что легла на плечи тяжестью невыносимой…

…снова кипело море…

…и плетка боцмана гуляла по спине, сдирая лоскуты шкуры…

…и на нее, просоленную, разъеденную язвами, ложилась бизань-мачта, грозя погрести под собой.

— Ш-шалишь, — сказал Аврелий Яковлевич, стряхивая видение. Он бил по бубну, и давно уже не было мелодии, но лишь гул стоял, что в ушах, что в голове, что во всем мире, сузившемся до одной этой комнатушки. От этого гула дрожал пол, качался потолок с резными младенческими личиками, и пламя колыхалось…

…не гасло.

— Отступись, — ответило пламя. — Иначе погибнешь…

…и погасло.

Предупреждение? Пускай себе… и если предупреждает, то не так уж она и сильна.

— Шалишь, — повторил Аврелий Яковлевич, опускаясь на пол. Встал на четвереньки, дыша с надрывом, и крупные капли крови катились из носа, расплываясь по испорченному паркету лужицами…

Глава 14

О поклонниках дневных, ночных, а также трудностях провинциальных благовоспитанных юношей, с которыми оные сталкиваются, заводя сомнительные знакомства

Евдокия вынуждена была признать, что два поклонника — это в высшей степени утомительно. И если Лихослав, презрев все запреты, так и появлялся по ночам, принося с собой пирожные из королевской кондитерской лавки, медовуху и колоду карт — играли исключительно на интерес, и Евдокия ныне задолжала два желания против трех Лихославовых, — то Грель с завидным упорством осаждал ее днем.

— Вы выглядите прельстительно, — заявил он, по-хозяйски беря Евдокию под руку. — Я в немалом восторге пребываю…

— Отчего?

Греля хотелось огреть по голове зонтиком.

— От мысли, до чего славная мы будем пара… вот представьте, вы и я совместно гуляем по набережной. Вы в полосатом морском платьице… я в костюме…

— Полосатом и морском?

— Отчего ж? Белом, непременно белом, из первостатейного сукна и с пуговицами позолоченными. Позолоченные пуговицы в нынешнем сезоне очень бонтонно… а еще вам надобна шляпка с широкими полями… и бирюзовый бант.

Он скосил взгляд на собственные руки, убеждаясь, что руки эти все еще весьма и весьма хороши, с пальцами прямыми, ногтями розовыми, подпиленными полудужкой. Ногти пан Грель смазывал воском для крепости и блеска.

— И вот мы с вами гуляем, а все встречные нам кланяются…

— Пан Грель, — Евдокия руку высвободила к вящему неудовольствию дневного кавалера. Надобно с этим что-то делать… в смысле с кавалерами. А то ведь не высыпается она.

…и вчера Лихославу вновь в пику проигралась. Небось, жульничает. Нет, ей-то не удалось его уличить, но ясное дело, что жульничает.

Евдокия играть умеет.

Ее на карьерах рабочие учили, а маменька потом переучивала, не столько от карт, сколько от слов, которыми раздача сопровождалася.

— Да, дорогая, я всецело во внимании.

вернуться

12

Багна — трясина.