Обережет.
Успокоит.
И расскажет о том, как все было, а Ядзита запишет его истории, все до одной, с тем, чтобы отнести их в храм, обменять на поминальные восковые свечи.
— Что ж, — Аврелий Яковлевич смахнул с рукава липкие нити тумана. — Вот так оно и вышло… пусть девочки посекретничают, а мы с вами, дорогая тещенька, займемся иными делами.
— Что ж, — в тон ответила колдовка. — Займемся…
…слеза Иржены, перламутровая капля, которая долго не поддавалась Себастьяновым попыткам растереть ее в пыль, а после так же долго не растворялась в самогоне, лишила колдовку сил.
Почти.
Она, набрав полные горсти собственной крови, отчего-то буровато-желтой, будто бы гнойной, швырнула ее в лицо ведьмаку. И кровь разбилась на капли.
А капли стали тьмой.
— Шалишь, — с укором произнес Аврелий Яковлевич, от тьмы отмахиваясь, как отмахнулся бы от докучливых мух. И та пеплом осыпалась на пол.
— Шалю, — колдовка ступала мягко.
Она преображалась, превращаясь в нечто, сохранившее лишь отдаленное сходство с человеком. Буреющая истончившаяся кожа облепляла кости и сухие тяжи мышц.
На пальцах прорезались когти.
Сверкнули в полутьме клыки изрядной величины… и Себастьян не сомневался, что клыки эти, равно как и когти, изрядно остры, а потому лучше держаться от них подальше. Правда, получится ли…
— Ш-ш-шалю… — повторила колдовка, и черный распухший язык ее коснулся губ, по-прежнему красных, ярких. — Играю… поиграем вдвоем, ведьмак? Ты и я… ты и…
Она выбросила руку, полоснув по палито, и отменное сукно, на которое давали годовую гарантию, расползлось лохмотьями. Почернел сюртук, да и кожа под ним, белая, обманчиво тонкая, пошла сыпью, которая моментально оборачивалась язвами.
— Поиграем, — Аврелий Яковлевич поморщился, видать, рана причиняла боль. — Отчего ж не поиграть-то…
Он толкнул раскрытой ладонью воздух, и к колдовке метнулись рыжие плети огня. Они схватились за подол платья, поползли, поглощая и шелк, и шитье, и белый жемчуг, который осыпался пеплом…
— Всего-то?
Пламя погасло.
— С-слаб… и с-слабеешь… кыш…
Призраки, сунувшиеся было к колдовке, отпрянули. И Себастьян кожей ощутил их ненависть и страх, который был сильней ненависти.
— А так?
Пол норовил расползтись под ногами Аврелия Яковлевича, которому пришлось ступать по тонким белым пальцам, по рукам, и кости громко хрустели под каблуками начищенных его туфель.
— И так можно, — Аврелий Яковлевич крутанул трость и вытащил из-под полы палито бубен.
Голос его, громкий, будоражащий, заставил тьму замереть, и призраки, облепившие Ядзиту, отпрянули было, но вновь потянулись к ней, уже в поисках защиты.
— Убей, — сухо произнесла колдовка, не дожидаясь, пока голос бубна оглушит и хельмову тварь.
И демон, который слишком долго ждал, встрепенулся.
Он все еще был силен, пусть и мир этот, и самое место тянули из него силы.
Слишком тесное тело.
Слабое.
Слишком упорядоченный мир.
Жесткий.
В нем демону было неудобно, и неудобство это порождало гнев… но теперь путы, сдерживавшие его волю, ослабли. И демон заревел…
…от голоса его дом содрогнулся, а Себастьян и вовсе оглох, потерялся будто бы, не то во тьме, не то в тумане. Он сам, кажется, кричал, и не он один…
…Габрисия упала на колени, уткнувшись головой в ноги Матеуш так и не убрал ладони от ушей, и теперь из-под ладоней выползали красные струйки крови… Эржбета счастливо лишилась чувств. Мазена держалась на упорстве Радомилов, пыталась улыбаться даже, но побелевшие руки ее вцепились в черный камень алтаря.
— Ишь ты, какого громкого нашла, — восхитился Аврелий Яковлевич, вытирая кровь рукавом. — Изыди.
Демон от этакой наглости опешил.
Ведьмаков он, конечно, не любил, но и не сказать, чтобы боялся… и ныне повернулся к человеку, собираясь изничтожить его.
Благо, план имелся.
Пальцы, руки, голова… и живот вспороть, чтобы кишки выпали… почему-то вид собственных кишок жертв пугал, демон это помнил по прошлому опыту, но нынешняя жертва пугаться не думала, но лишь повторила безмерно усталым голосом:
— Изыди, кому сказано…
И к голосу ее присоединился другой, существа не менее древнего, нежели сам демон. Это существо, за которым стояла мощь Пресветлого леса, имело право повелевать. А когда демон попятился, все ж он не собирался сдаваться так легко, существо вытянуло руку и, растопырив пальцы, легонько толкнуло воздух. И неведомая сила выкинула демона из слабого, но такого необходимого в этом мире тела… эта сила вывернула его наизнанку, швырнула в мир, который с готовностью опалил нежные крылья хаоса.
Мир вцепился в демона тысячами игл, растягивая, разрывая на клочки.
И тот, кто еще недавно мнил себя всемогущим, взвыл в отчаянии, призывая извечную тьму.
Она услышала.
Замерла на грани, не смея пересечь ее. Она, жадная, безразличная, что к чужакам, что к собственным детям, потянулась к демону, обвила, спеленала коконом, вытягивая остатки сил, лишая воли и разума… хаос питался хаосом, и себя же раздирал в клочья.
И демон, остатками разума, который стремительно таял, как таяли и силы, и сам он, чтобы когда-нибудь в будущем, не скором, но все одно неизбежном, вновь воплотиться, осознал неотвратимость смерти. Он видел тьму.
Он видел свет.
Он был бессилен вне тела, и силен на той, чужой грани, до которой ему не позволено было добраться. Он чуял близость гибели, и не желал ее, а потому рванулся, сминая собственные крылья, сдирая ставшую тонкой, хрупкой, будто пергамент, кожу. И черная кровь его хлынула на пол, на алтарь.
— Назад! — голос Аврелия Яковлевича потонул в тонком дребезжащем звуке, который спугнул и души, и людей… люди лежали у алтаря, корчились, не способные вынести ни крика демона, ни вида воплощенной тьмы, из которой он, в тщетной попытке отсрочить гибель, вновь и вновь лепил собственное тело. И Себастьян, не смея отвести взгляд, глядел, как встает над алтарем создание, равно уродливое и прекрасное в своем уродстве.
Круглая голова, безглазая, безносая, но с расщелиной рта, в которой метался тонкий язык. Длинная шея с острыми гранями позвонков. И они пробивали теневую шкуру демона, которая сползала, ложилась на алтарь, а раны затягивались.
Горбатая спина.
Ошметки крыльев. И неестественно вывернутые, многосуставчатые руки.
Крик оборвался и тварь подняла голову. Она смотрела на Себастьяна глазами того, иного, который наблюдал за представлением все с тем же ленивым интересом. Поможет?
И если да, то кому?
Тварь соскользнула.
Демон слышал стук сердец. Демон чуял кровь, сладкую, дурманящую и такую обманчиво близкую… хватило бы и глотка, чтобы…
…позже…
…ему нужно тело, но эти, которые боялись его, которые отползали, думая, что он не видит глупых их попыток скрыться… они были недоступны… опутаны сетью света, созданной древней тварью… а она с улыбкой смотрела на мучения демона…
Здесь, у подножия чужого мира он был почти бессилен.
Почти.
Он чуял единственное тело, которое могло вместить его.
Удержать.
…от тела пахло тьмой, пусть и не исходной, породившей, и едва не убившей демона, но родственной. На родство он шел. К родству потянулся, вытесняя слабую, никчемную душу, от которой почти ничего уже не осталась. Она напоминала демону ветошь, и в любом ином случае он побрезговал бы и этим телом, и этой душой… в любом ином случае…
— Аврелий Яковлевич, — Себастьян смотрел, как демон, истончившийся, но все одно слишком крупный, пытается ввинтиться в раззявленный рот колдовки. — А… а может… как-нибудь… того… при задержании.
Колдовка рот разевала шире и шире. Щеки ее натянулись, словно кожа на барабане. Еще немного и лопнет. По коже поползли черные змеи сосудов.
И впалый живот раздулся, точно она и вправду сожрала демона.
— Не вмешивайся, Себастьянушка… — остановил его Аврелий Яковлевич. — Ничего ты не сделаешь.