Управляющий икнул тоненько и был перепоручен тому же младшему актору с указанием глаз с пана Суржика не спускать.

— От же ж паскудина… — пророкотал Аврелий Яковлевич, перехватывая трость и янтарные глаза совы нехорошо покраснели. — Себастьянушка, будь так добр, отойди шажочков этак на десять… а лучше на двадцать…

Спорить Себастьян не стал.

Он попятился, тесня и управляющего, и младшего актора, который, наплевав на начальственное повеление, за паном Суржиком не смотрел вовсе, здраво рассудив, что деваться оному некуда, а вот ведьмачьи штуки — дело преинтересное.

Аврелий Яковлевич руки встряхнул, пошевелил пальцами, словно бы играя на невидимом инструменте, а после вытащил из нагрудного кармана позвонок на цепочке.

— Изыди, — сказал он и ткнул остистым отростком в личинку замка.

И дверь завыла.

Голос ее скрипучий, продирающий до самых костей, набирал силу. И Себастьян, не способный управиться с иррациональным страхом, жался к стене…

…она голосила.

Дрожали стекла, а грязная дорожка попыталась подняться змеей, но оказалось, что сия еще в стародавние времена ее для надежности к полу гвоздиками приколотили. Она дергалась, ерзала, хрустела, раздираемая холодным железом.

Расползалась язвами.

И черным духом древнего капища… кровью завоняло, резко, люто. И от запаха этого тошнота подкатила к горлу. Себастьян зажал рот руками, велев себе успокоиться. Что это он, старший актор, ведет себя, как гимназисточка?

Подумаешь, дверь голосящая?

Куда двери против Аврелия Яковлевича, тот, перехватив тросточку, ткнул дверь, вроде бы и легонько, но доски захрустели. Штатный ведьмак, усмехнувшись, сказал в бороду:

— Шалишь.

Дверь зарычала, прогнулась и… рассыпалась серым пеплом. Аврелий же Яковлевич переступил порог. Крылья крупного хрящеватого его носа дрогнули, а в руке появился платочек, батистовый и с кружавчиками, вида пренесерьезного.

— Себастьянушка, — гулким и подозрительно любезным тоном произнес ведьмак. — Будь любезен, подойди.

Идти не хотелось.

Из квартиры отчетливо тянуло мертвечиной.

— А может, я тут постою, пока вы там… очистите?

Запах был старым, и не запах даже, а… так, премерзейшее ощущеньице, от которого чешуя на шее дыбом становилась.

— Так я уже, Себастьянушка, — почти миролюбиво отозвался Аврелий Яковлевич, полируя платочком навершие трости. Глаза у совы вновь пожелтели. — Большей частью уже… иди сюда, не робей… под юбку лезть не стану.

— Аврелий Яковлевич!

Ведьмак только хохотнул.

Гулко.

Весело ему однако… а вот Себастьяна дрожь от этой комнаты пробирает. И вроде ничего-то в ней особенного нет. Обои темно-зеленые, полосатые… мебель, пусть и не новая, но аккуратная. Козетка, креслица под лампою с абажуром… столик с парой свечей, прикоснуться к которым Себастьяну не позволили.

— Человеческий жир-с, — пояснил ведьмак, добавив одобрительное. — Тонкая работа. Видишь, какой оттеночек розовенький? Значит, с невинноубиенных брали…

Буфет с треснувшим зеркалом, на которое набросили старую простынь. Она сползла, обнажив и зеркало, и трещину, и пару потемневших чашек. Пахло… мертвецкой.

— Ну, Себастьянушка, что скажешь?

— Дурно здесь.

— И без тебя знаю, что дурно. Ты мне покажи, где черноты боле всего…

— Что?

Аврелий Яковлевич, занятый тем, что аккуратно укладывал чужие свечки в личный футляр — а и вправду, чего добру пропадать? — просто ответил.

— Вы, метаморфы, место, где волшба творилась, жопой чуете. А у меня, знаешь ли, за столько-то годков нюх притупился. Слегка, — Аврелий Яковлевич вытер пальцы тем же платочком и футляр со свечами во внутренний карман убрал. — Так что, дорогой, не кобенься…

Спорить с ведьмаком было себе дороже, и Себастьян, закрыв глаза, прислушался к комнате.

Мерзкая.

Гнилая.

Вся будто бы плесенью поросшая, такой, влажноватой… и запах, запах попросту невыносим… но надо понять, откуда тянет. И Себастьян двинулся вдоль стены, стараясь не соприкасаться с темными веточками плесени.

Пол вздыбленный.

Под ногами чавкает… мутит-то как… ничего. Круг и еще один, чтобы замереть в полушаге от черной дыры, сам вид которой внушает иррациональный ужас.

— Там, — сказал Себастьян, указав на паркет.

И глаза открыл.

А паркет обыкновенный. Дубовый. Елочкой уложенный в стародавние времена… и Аврелий Яковлевич, опустившись на колени, прислушался к чему-то, и кивнул, бросив.

— Выйди… ненадолго.

Уши Себастьян заткнул, но не помогло. Не было воя, но сама комната изменилась, пространство вывернулось наизнанку, затрещало, породив незримую волну, которая прошла под ногами. И Себастьян с трудом сдержался, чтобы не заорать от чужой, но такой осязаемой боли.

— Жив? — вялые пальцы Аврелия Яковлевича шлепнули по щеке, а в руках оказалась знакомая фляга, в которой штатный ведьмак держал свою особую настойку. — Пей. Давай, давай, а то ж не отдышишься…

Он поднял флягу, заставив Себастьяна сделать глоток. Настойка оказалась… крепкой.

— От то-то же, — Аврелий Яковлевич вынул флягу из ослабевших пальцев. — А теперь пойдем, дорогой мой…

Идти в квартиру не хотелось.

Она стала чище, но…

В паркете зияла дыра, и штатный ведьмак переступил через выломанные, ощерившиеся ржавыми зубами гвоздей, доски.

— Сюда, да не бойся, все уже… связал.

Но к коробке, стоявшей на столе, прикасаться он не спешил.

А коробка знакомая, некогда бледно-голубая с золотой окантовкой и лилией на крышке, фирменной отметкою кондитерской пана Штерна, известной на весь Познаньск. В такие пани Штерн, развернув пласт промасленой бумаги, укладывает жирное курабье, или пахлаву, или духмяную свежей варки халву… пирожные с маслянистым кремом…

Аврелий Яковлевич перчатки надел, да не свои, но форменные из тонкой заговоренной шкуры. Крышку он поднимал аккуратно и, отставив в стороночку, поманил Себастьяна пальцем.

— От колдовка… Хельмово отродье.

В коробке лежало не курабье,

Черный полуистлевший платок, который мелко подрагивал. И сперва Себастьян решил даже, что дрожание это ему мерещится, от волнения ли или же от ведьмаковской настойки, непривычно ядреной, с мягким привкусом кедровых орешков.

Хороша…

— Не бойся, — сказал Аврелий Яковлевич, распростирая руку над платком. — Не бойся…

— Я не боюсь, — Себастьян обиделся даже.

Да, не любит он черного колдовства, так и причины имеет… он же не виноват, что метоморфы — создания чувствительные? Но чтобы бояться…

— Я не тебе, охламон хвостатый. Выходи… вот так, маленький…

Из бездонного кармана — а снаружи пальто выглядело вполне себе обыкновенным — появилась склянка с плотно притертой крышкой. Ее ведьмак содрал зубами и, вытащив из-за уха длинную серебряную иглу, полоснул себя по запястью. В склянку покатились рубиновые капли крови, которые отчего-то не растеклись, но сохранили форму… будто брусники насыпали.

Платок зашевелился.

— Иди, иди… накормлю… голодный, небось…

То, что выбралось из складок, если и напоминало человека, то весьма отдаленно. Тонкое, точно из проволоки сплетенное тельце и крупная голова-тыквина, безносая, безглазая, но Себастьян мог поклясться, что создание это способно и видеть, и обонять.

Оно было голодно.

И напугано, хотя страх этот был вовсе нечеловеческого свойства.

— Иди… хороший мой… или ты девочка? Не дали имени… я исправлю… дед Аврелий тебе поможет… — Аврелий Яковлевич говорил ласково, но звук его голоса все одно существо настораживал. И оно замирало, прислушивалась, поводило головой, которая не иначе как чудом удерживалась на ниточке-шее. Однако голод и запах крови были сильнее страха. И пальцы существа коснулись склянки. Оно замерло на мгновенье…

— Ну же, не надо бояться… ведьмачья кровь, она сильная…

Существо одним движением проскользнуло внутрь. И Аврелий Яковлевич захлопнул крышку, выдохнув, как показалось, с немалым облегчением. Тварь внутри, если и заметила пленения, то возмущаться не стала. Она свернулась калачиком на дне склянки, и вытягивая то ли руку, то ли ногу, хватала кровяные шарики, подносила их к безгубому рту…