…и видать, от полного отчаяния писал пан Белопольски королю, просил за племянницу, которую в письме величал «девкою задорной, хотя и не шибкого ума»…
…а Его Величество, вспомнив о дальней сродственнице, милостью высочайшей включил панночку Тиану в число конкурсанток, вдруг да получится отыскать супруга?
Простая история.
Обыкновенная… и объясняющая, что скудный багаж, что вышедшие из моды платья… но как бы там ни было, панночка Белопольска в будущее смотрела с немалым оптимизмом.
После ухода ненаследного князя Аврелия Яковлевича все ж мучили сомнения и совесть, требовавшая немедля во всем признаться. И быть может, штатный ведьмак и изменил бы свое решение, однако в скором времени произошли события, которые в равной степени и отвлекли его от забот иных, и развлекли. Начались они с опасливого взгляда Лукьяшки, простоватого деревенского парня, взятого в дом на лакейские харчи за молчаливость, исполнительность и слепую веру в могущество хозяина. Сей раз Лукьяшка косился, хмурился, однако вопроса не задавал… затем явился вдруг посыльный из новомодного аглицкого клуба, куда Аврелий Яковлевич захаживал, силясь разогнать тоску. Посыльный принес послание, в котором в выражениях весьма пространных и скользких, ему отказывали от дома, причины, однако же, не объясняя. И лишь выглянув из дому, у которого, позабывши страх и стыд, паслись сразу четверо крысятников, Аврелий Яковлевич заподозрил неладное.
Статейка, тиснутая срочным порядком на первые страницы «Охальника» и подкрепленное парой магоснимков, была до того забавна, что ведьмак расхохотался, чувствуя, как со смехом разжимается стальное кольцо вокруг сердца. И веселье его было понято неверно.
— Скажите, — осмелевший крысятник, молодой и бойкий, обвешанный амулетами, как престарелая купчиха драгоценностями, сунулся в окно. — Вы и вправду склонили старшего актора к противоестественной связи?
Он сунул записывающий кристалл и замер, ожидая ответа.
— Нет, -
— Тогда как вы объясните снимки? — крысятник не унимался.
— Никак.
— Вы признаете, что использовали служебное положение…
— Изыди.
Это Аврелий Яковлевич произнес по-отечески ласково, оттого и не был услышан.
— Вы применяли к князю Вевельскому принуждение? — репортер швырнул в комнату бумажную бомбочку, которая разорвалась, осыпав любимые домашние тапочки Аврелия Яковлевича детским тальком, смешанным с мелко порубленной белозер-травой. Вспыхнуло сопровождающее заклятье, и сгорела дотла…
…на тапочках.
— Никакого принуждения, — медленно ответил Аврелий Яковлевич, разгоняя рукой дым, занемевший язык его ворочался с трудом, а раздражение крепло. Говорил ведьмак истинную правду, что и подтвердил плохонький амулетик, который крясятник сжимал в свободной руке, — Все, что происходило, происходило по обоюдному согласию.
Сказал, чихнул и отвернулся.
А крысятника проклял, так, порядку ради и поддержания собственной репутации.
— Папенька! — Лизанькин голосок дрожал от гнева, и Евстафий Елисеевич, покосившись на газетенку, каковую драгоценная дщерь сжимала в кулачке, вздохнул.
Статейка эта, следовало признать, появилась донельзя кстати, дабы объяснить столь спешный отъезд ненаследного князя.
— Папенька, скажи, что это неправда! — потребовала Лизанька, обрушив газетенку на сияющий полированною бронзой лоб государя. И сонная муха, примостившаяся было на высочайшей груди, аккурат меж орденом Сигизмунда Драконоборца и Малой Северной звездой, с тяжким жужжанием поднялась в воздух.
Мухе, Евстафий Елисеевич, лишенный подобной возможности скрыться, позавидовал.
— Я не верю, — сказала Лизанька и ножкой топнула. — Они ведь лгут? И вы засудите эту мерзкую газетенку, которая…
Не зная, что сказать еще, Лизонька всхлипнула и часто-часто заморгала, зная о том, сколь тягостное воздействие на папеньку оказывали слезы.
Евстафий Елисеевич прикрыл лицо рукой. Совесть требовала немедля признать Лизанькину правоту и отстоять попорченную «Охальником» честь старшего актора. Разум и отеческий долг…
Ах, Лизанька, Лизанька, неспокойное, но горячо любимое чадушко, вбившее в прехорошенькую свою головку, что всенепременно выйдет за Себастьяна замуж… самого Себастьяна спросить и не подумала, решивши, будто он, преглупый, своего счастья не понимает, но после свадьбы прозреет.
Евстафий Елисеевич, понимавший, что мужчинам в принципе свойственно прозревать после свадьбы, вдруг ясно осознал: не отступятся, ни драгоценная супруга, уже примерившая роль княжьей тещи, ни сама Лизанька. А значит… что ему остается делать?
И мысленно попросив у Себастьянушки прощения, может статься, он и сам благодарен будет за избавление от брачных уз, Евстафий Елисеевич произнес:
— Успокойся, милая… в конце концов, не мое это дело, с кем он время проводит…
Сущая правда.
А Лизонька насупилась, губу выпятила, того и гляди расплачется. Слез же дочериных Евстафий Елисеевич на дух непереносил.
— Небось, не смутные века, чтоб за этакую малость на каторгу отправлять… эпатажно, конечно, но Себастьян — взрослый мужчина… сам разберется, с кем ему… — Евстафий Елисеевич почувствовал, что краснеет, все ж таки тема беседы была не самой подходящей.
Лизонька же плакать передумала.
Побелела только, и газетенку выронив, спросила глухо:
— Ты знал…
Евстафий Елисеевич, покосившись на государя, чей бронзовый взор упрекал его: негоже слугам верным королевским мараться этакой ложью, ответил:
— Нет, но…
— Знал! — воскликнула Лизонька. — Ты знал и…
Запнулась, подняла газету и, скомкав, швырнула в окно.
Вот, значит, как… папенька, если не знал, то догадывался об этаких… престранных склонностях старшего актора… а быть может, и не желая способствовать Лизанькиному семейному счастью и сам… конечно, Аврелий Яковлевич, пренепреятнейшая особа, с которой Лизаньке довелось единожды встретиться, ведьмак. И вдруг да сердечного Себастьянушку приворожил?
А если и нет, то…
Ничего, на любой приворот отворот найдется. Да и то ли дело…
— Не расстраивайся, милая, — постарался утешить дочь Евстафий Елисеевич. Будучи человеком совестливым, от нечаянного этого обмана, который он поддержал пусть из побуждений самых благородных, познаньский воевода чувствовал себя крайне неловко. — Мы тебе другого жениха найдем. Лучше прежнего.
— Зачем? — спросила Лизанька, заправляя за ушко светлый локон. — Я подумала, что так даже лучше… все равно пожениться они не смогут. Верно, папенька?
Евстафий Елисеевич кивнул.
И когда любимая дочь вышла, долго сидел, глядел на дверь и думал, где и когда он упустил ее? Чувство вины не ослабевало, и язва, очнувшись от дремы, полоснула свежей, бодрящей болью.
Ах, Лизанька, Лизанька… и ведь поздно говорить.
Не услышишь.
Иначе придется, и Евстафий Елисеевич, выдвинувши ящик стола, извлек из тайного его отделения фляжку с вевелевкой… опрокинув стопку, он закрыл глаза.
Лизанька, Лизанька… что ж делать-то с тобою?
Евдокия, сидя у окна, глазела на улицу. Занятие это было напрочь лишено какого бы то ни было смысла, однако же позволяло хоть как-то примириться с бездарной тратой времени.
— Дуся, мне идет? — Аленка вновь показалась из примерочной.
— Конечно, дорогая.
— Ты даже не посмотрела!
— Посмотрела, — со вздохом сказала Евдокия, которой больше всего хотелось вернуться в тихий и уютный номер «Метрополии», вдруг да маменька соизволили, наконец, телеграммой отписаться.
…или, паче того, назначить время для разговору.
Молчание Модесты Архиповны беспокоило Евдокию куда сильней Аленкиных нарядов.
Не стоило уезжать…
…думалось о страшном.
О том, что пан Острожский, воспользовавшись скорым отъездом Евдокии, продал маменьке акций не на пятьдесят тысяч злотней, а на все сто… или сто пятьдесят… и еще заставил залог взять… иначе отчего она, всегда бывшая на связи, вдруг словно бы исчезла?
