Еще панна Клементина, дай ей Боги многих лет жизни, невзирая на ее ко мне, беззащитной, нелюбовь, роздала нам книжечки навроде бальных, богатые сильно, с каменьями. А в книжечках тех расписание. И завтрашним днем начинается конкурс, поведут нас во дворец и будут пытать единорогом. Милый мой дядечка, слезьмя тебя прошу, помолись за племянницу свою бедовую, потому как зело я этого зверя страшуся. Нет, дядечка, не подумай плохого. Твоя Тианушка соблюла девичью честь, как оно положено и соблюдет до самое свадьбы, потому как помнит наставления твои и руку крепкую. Знаю, что бил ты меня едино из великой любви, наставляя на путь истинный, а что батогами, так то норов у тебя, милый дядечка, вспыльчивый. Сама я виноватая, что полезла целоваться с Прошкою окаянным, не из любви, но сугубо из любопытства превеликого, каковое мне в одно месте свербело да твоими стараниями вовсе вышло. И вот думаю я тепериче, как бы с того разу и не вышло беды. Вдруг да зверь энтот почует на мне Прошкин дух?

Молись за меня. И супружница твоя, которой в ноги падаю, целую подол платья ее парчового, для которого ты ткань по три сребня за аршин покупал, пускай тоже молится. Хотя змеюка она, как есть, дорогой мой дядечка, и хоть верить ты в это не желаешь, ждет, чтоб я с позором домой вернулася. Но все одно, как заповедано богами, не держу я на нее зла, но тако же буду просить о добром для нее здравии. Хотя печенка у нее не от сглазу болит, а от того, что ест она севрюгу жирную, и фуа-грай, и еще зайчатину в клюквенном соусе томлену, тогда как бы ей обойтися соком свекольным. Он и для лица полезный зело.

Кланяюсь тебе, дорогой мой Константин Макарыч!

Вечно тебе обязанная за доброту твою и ласку, за то, что не бросил сиротинушку горемычную на судьбы произвол, Тиана Белопольска!».

Себастьян поставил жирную точку и выдохнул с немалым облегчением. Вскинув очи на панну Клементину, которая так и стояла, со скрещенными на груди руками, этаким прескорбным изваянием святой мученицы Вефстафии, которая добрым словом обратила в истинную веру четыре дюжины разбойников, сказала:

— Притомилася я.

— Утомилась.

— И вы тоже? — воскликнула Тиана, манерно прикусивши кончик пера.

Сей жест, исполненный истинной аристократической неги, панночка Белопольска подсмотрела в клубе молодых пиитов, куда случалось захаживать Себастьяну по… по служебной надобности.

Исключительно.

Молодые пииты и пиитессы собирались под вечер, особливо предпочитая отчего-то вечера туманные, зловещие. Единственный фонарь, висевший над кабачком «Словесный путейщик», был выкрашен в черный колер. Черными же были скатерти, пол и печь в полстены, но последняя — от лени хозяйской, а не вследствие творческого замысла. В черненых стаканах подавали коктейль «Вдохновение», состоящий из трех четвертей спирта местной выгонки и одной — шампанского, как подозревал Себастьян, тоже местной выгонки. Закусывать полагалось сухими хлебными корками, ну, или на худой конец, ежели муза и судьба были милостивы, то жареными шкварками. Под шкварки неплохо шли блинцы, но речь не о том, а о молодых пиитессах, которые, взобравшись на сцену, ломким срывающимся голосом читали стихи, большей частью о мерзости жития, несправедливости бытия и любови.

Их слушали, жиденько рукоплескали…

…иные, которые писали великий стих, или же роман, но тоже непременно великий, на сцену не выходили, но морщились, ревниво поглядывая на конкуренток. И делали умные лица, закатывали очи и перышко кусали, непременно гусиное… с гусиным-то образ выходил претомнейшим…

Себастьян надеялся, что удалось ему передать и взгляд — пресыщенный жизнью, утомленный, с толикой обреченности и готовностью принять горькую судьбу, как она есть… и Клементина, видать, с молодыми дарованиями знакомства не водившая, дрогнула.

И отвернулась.

— Устала, — севшим голосом призналась она. — И у вас тоже был нелегкий день… вы позволите?

Она взяла листы, щедро присыпанные речным песочком, брала осторожно, двумя пальчиками за уголок, и стряхивала песочек на доску.

Впрочем, скатерти тоже попадало.

— Погодите! — Тиана выхватила последний. — Я ж не подписала кому! Дядечке… на деревню… он у меня в деревне живет, рядом с Подкозельском. И я там жила, после того, как матушка померла… батюшка мой и того раньше представился, его я вовсе не помню… и дядечка говорит, что мне повезло, потому как был он личностью негодной и матушку со двора свел… приданое ейное…

— Ее…

— Ее приданое растратил, — сложив лист вчетверо, Себастьян аккуратно вывел «Белопольскому Константину Макарычу, деревня Севрюжки, Подкозельского уезду, Трокской губернии»… — И пришлось маменьке в приживалки идти со мной. Она с горя-то и померла. Ну или пила много… но это дядькина жена говорила, а она — змеюка еще тая!

— Та…

— Ага, я ж и говорю! Змеюка! И меня извести пыталась… но я потом переехала в Подкозельск, в дом маменькин… там хозяйская рука надобно, без руки-то разом проворуются…

Это она уже договаривала в спину Клементине.

— Дядя меня и замуж сговорил…

— Что ж не пошла? — поинтересовалась Богуслава, разминая бледные виски полупрозрачными пальцами.

— Так он старый уже! Дядькин друг… нет, богатый, почти как наш мэр, но я дядечке так сказала, что вот выиграю конкурс, корону примерю и найду себе мужа получше!

— Выиграй сначала, — Эржбета, взяв чистый лист, сложила его вчетверо и сунула в корсаж.

— Конечно, выиграю! Кто, как не я?

Панночке Белопольской отвечать не стали.

…а в столовой догорали свечи, и прежняя белизна поблекла, поистерлась, словно подернулась тонким слоем пыли. Запах плесени стал отчетливей, и Себастьян отметил, как морщится, отодвигаясь от стола, эльфийка…

…надо бы сказать, чтобы убрали ее под любым предлогом…

…гномка вздыхает, пересчитывая каменья на родовом браслете, снимать который она отказалась наотрез, а карезмийка, демонстративно разложив метательные ножи, полирует их батистовым платочком.

…Ядзита вышивает…

…беседуют о чем-то Лизанька, Иоланта и Габрисия… человеку не расслышать, но Себастьян человеком не был.

— …дура полная… — это Лизанькин голосок, в котором звенят ревнивые ноты. А глядит дочь познаньского воеводы с непонятной злостью.

Нет, не узнала.

Тогда откуда эта неприязнь?

— Дура дурой, а на конкурсе осталась, — миролюбиво заметила Габрисия, перебирая белые звенья цепочки, простенькой с виду, но… откуда взяла?

Из собственных украшений?

И отчего взгляд Себастьянов за этй цепочку зацепился, что в ней есть помимо цвета?

— Повезло.

Лизанька касается тонкого витого браслетика…

…тоже белого.

— Не скажи, дорогая… чтобы дурочкой быть немалый ум требуется.

Лизанька фыркнула, но спорить не стала…

— Она дура, а не дурочка…

— Ошибаешься, — Иоланта старалась не смотреться в зеркала, но взгляд ее то и дело останавливался на очередном, словно нечто, скрытое в стеклянных их глубинах, лишало ее воли, заставляя вновь и вновь переступать через собственный страх.

А Иолната боялась и всякий раз вздрагивала, ежилась, будто бы от сквозняка… а рука сама собой касалась белой капельки-слезы…

— Дурочка, хорошенькая наивная дурочка, из тех, которые весьма по вкусу мужчинам, потому что рядом с такою вот… дурочкой любой будет чувствовать себя едва ли не гением. Красива, не особо умна… родовита… что еще надобно от хорошей жены? Вот увидите, корона или нет, но… замуж она выйдет.

Себастьян очень надеялся, что это предсказание, сделанное быть может, исключительно из благих побуждений, не сбудется. Замуж ему хотелось еще меньше, чем жениться…

…а свечи догорали.

…и старые часы, естественно белые, громко вздохнули. Удар их заставил тени отступить вглубь зеркал, и панночка Иоланта вздохнула с немалым облегчением, Богуслава же отвела руки от висков…