Тьфу ты… и на него, и на его привычки…
Себастьян повернулся спиной и закрыл глаза. Сосредоточиться надо, а как сосредоточишься, когда халат, в плечах жмущий, норовит мокрым шелком ноги облепить, и ноги эти расцарапаны… еще комарье гудит, звенит, мешается…
…запах ребрышек… в меду если… а небось, в бездонной сумке Аврелия Яковлевича не только ребрам место нашлось. Его-то повариха знатная, чего одни только севрюжьи бока под чесночным соусом стоили…
Себастьян потянул носом.
Травой пахнет… и еще землею, весенней, свежей, которая только-только напилась снежное талой воды… розами… камнем… запахи переплетаются в черно-зеленый ковер, удивительным узором, гляди, ненаследный князь, любуйся.
И ведь вправду глаз не отвесть, переливаются нити этого ковра то малахитовой лаковой зеленью, то глубиной изумрудной, то жемчужной струной поблескивают, ведут взгляд, морочат… и все-таки есть некая неправильность, несуразность даже.
Себастьян смотрит.
Ищет. Идет, какой-то частью своего, человеческого сознания, отмечая хлысты ежевики, что лезут под ноги, хватают за подол, длинного халата… и ступни пробивают, сыплется брусвяника-кровь, поит землю. А боли нет.
Несуразность только.
Тонок ковер, легок. И расползаются нити, трещат, а под ними проглядывает чернота, но иная, нежели в доходном доме. Нынешняя — хрустальная, ежели бы имелся черный хрусталь. Из нее же смотрят на Себастьяна глаза с поволокою, со слезой…
— Тут, — он остановился и стряхнул наваждение.
Ноги полоснуло болью.
Ишь, разодрал… ничего, к утру зарастет.
— Да уж, — пробормотал Аврелий Яковлевич, — менее приметного местечка не нашлось?
Себастьян оглянулся, понимая, что стоит аккурат посередине зеленого аглицкого газона.
— Не нравится, — буркнул он, почесывая ногу, — не копайте.
— Нравится, нравится, — Аврелий Яковлевич протянул Себастьяну лопату. — И копать будем вместе.
— А ребрышки?
— Будут тебе, ребрышки, Себастьянушка… будут… вот как косточки выкопаем, так сразу и…
— Знаете, — Себастьян взвесил лопату в руке, — как-то вот нехорошо вы это говорите…
— Как есть, Себастьянушка, так и говорю. А ты не стесняйся, начинай…
Клинок лопаты пробил тонкий травяной полог, и хрустальная тьма зазвенела…
…следовало признать, что новое место пришлось Гавелу весьма по душе. Сторожа в Гданьской королевской резиденции требовались всегда. Естественно, к самому замку Гавела и близко не подпустили, да и он сам, чай, не дурак, чтобы вот так на рожон переть. Нет, Гавелу и малости хватит.
Хорошо ночью в Королевском парке.
Покойно.
Идешь себе с колотушкой-тревожницей в одной руке, с волчьим фонарем в другой. Прохладцею дышишь, цветами любуешься… луна опять же, звезды. И всей работы — не спать, да глядеть, чтоб не страдал парк от королевских гостей, чтоб оные гости в фонтаны не плевали или, упаси Боги, не мочилися, чтобы дуэлей не устраивали… да и всего-то надобно — непотребство завидя, в колотушку ударить. Разом стража объявится.
Хорошая работа.
Правда, платили за нее сущие гроши. Самому Гавелу и этого хватило бы, он не избалованный, но есть же старуха… и вновь письмо накатала в редакцию жалобное, длинное, дескать, забросил ее единственный сын, сироту несчастную, всю из себя хворую-прехворую, знать не желает, ведать не ведает, ни медня на прожитие не оставил. А что половину гонорара за те снимочки с Аврелием Яковлевичем полученного в три дня спустила, так то нормально…
Гавел вздохнул и покрепче вцепился в рукоять волчьего фонаря: удобно, самого тебя не видать, а ты-то в зеленом зыбком свете все видишь, все чуешь…
…старуха не отступится, а деньги тают… и на конкурсе тишь да гладь… почти тишь, почти гладь, но с тех несчастий многого не поимеешь, да и велено высочайше факту убыли конкурсанток внимания не придавать…
…и Лизанька, светлая мечта, от себя прогнала… и странное дело, в сей момент сделалась она так похожа на старуху, что Гавел содрогнулся.
Любовь? Была любовь, да закончилася вся… а Лизаньку он все ж таки заснял, просто порядку ради и по привычке своей, которая зело Гавела успокаивала…
…а все одно, окромя нее с приказчиком Краковельским под ручку гуляющей, снимать нечего.
…тишь на конкурсе.
…конкурсанки оставшиеся ведут себя прилично, чужие грязные тайны не спешат раскапывать, пакостей соперницам не чинят…
Тьфу.
И может статься, что ошиблась дочь познаньского воеводы? Нет никаких секретов, но есть лишь естественное беспокойствие Евстафия Елисеевича за кровиночку? Вот и послал старшего актора приглядывать?
…сперва Гавел увидел размытую белесую тень, которая медленно двигалась вокруг Цветочного павильона. Тень остановилась посеред газона и, взмахнув руками, исчезла.
Призрак?
Гавел отступил к кустам. В призраков он не верил, а вот в то, что на газоне творится нечто непотребное — так это само собой… и несколько секунд Гавел раздумывал, как ему быть. Поднять ли тревогу? Или же активировать амулет, полученный от главного редактора.
Победило любопытство.
Опыт потребовал продолжить путь, ежели те, кто прячется под пологом невидимости, следят за ним. И добравшись до развилки, Гавел осторожно отступил в кусты. Колотушку он сунул за пояс, фонарь перехватил. И двинулся осторожненько, стараясь не шуметь, к границе кустов. Розы цвели буйно. И колючки цеплялись за плотную Гавелову одежу. Он устроился на самом краю и, вытащив из воротника заговоренную булавку, сломал его.
В первое мгновенье ничего не происходило… а потом в воздухе нарисовался мерцающий полог, который поблек, сделавшись похожим на яичную скорлупу. Та обретала прозрачность медленно, а когда растворилась, то…
…посеред газона чернела яма.
Снимок.
И две лопаты отдельным кадром… и высокие сапоги, изгвазданные землей… и горб ее, что вырос над зеленой травой… лунную дорожку, росой преломленную.
И еще снимок… второй и третий, запечатлевая все.
…кости, разложенные на полотнище… оскаленный побуревший череп с длинными волосами… руку скукоженную… ребра…
Камера щелкала, запечатлевая все в мельчайших деталях.
Ненаследный князь Вевельский удобно устроился на краю ямы, свесив в нее ноги. Он был одет в белый шелковый халат с кружевною отделкой, который разошелся, давая понять, что иной одежды на Себастьяне нет. Халат был измазан грязью и еще, кажется, кровью…
Но не это было самым отвратительным: ненаследный князь с утробным звериным каким-то урчанием, глодал кость. Кость была полукруглой, с черными кусочками мясца…
— Вкусно тебе, Себастьянушка? — с умилением поинтересовался Аврелий Яковлевич.
Он стоял на траве, босой и без рубахи, с сигареткою в руке. И курил смачно, выпуская из ноздрей терпкий дым.
— Угум, — ответил ненаследный князь, облизывая пальцы…
Гавела замутило.
— Кушай, дорогой мой, кушай вдоволь… а будет мало, я еще…
Полог вернулся в одночасье, и Гавел отер ладонью слезящиеся глаза, стараясь отрешиться и от вони разрытой могилы, и от увиденного. Пожалуй, впервые за долгую свою карьеру Гавел Пантелеймончик, штатный репортер «Охальника» пребывал в полнейшей растерянности.
Впрочем, статью главный редактор получил уже под утро, и пробежавшись взглядом по строкам, глянув на магоснимки и запись кристалла, поскреб щеку.
Сенсация была и…
…и пожалуй с завтрашнего дня он снова возьмет отпуск по состоянию здоровья, недельки этак на две… газетой он приноровился управлять и на расстоянии.
Сутки спустя, Ее Величество, просматривая прессу, сказала:
— Боги милосердные… — и выказывая высочайшую степень обеспокоенности, прижала руку к сердцу. Обе принцессы замолчали, отвлекшись от обсуждения новых модных веяний, каковые нынешнему сезону пророчили цвета палевые и бирюзоовые.
— Дорогой, неужели это правда?
— Что именно? — Его Величество после завтрака предпочитал дремать, полагая, будто бы пресса, вне зависимости от цвета ее, дурно сказывается на пищеварении.