…на Серые земли, на вечное поселение, отправляют должников, разом долг списывая и выдавая на обустройство двадцать злотней.

…шлют каторжан из числа разбойников и душегубов, этих — в кандалах, на рудники, где добывают каменный жемчуг…

…едут туда сами охотники за золотом, бегут, в надежде оседлать удачу, не думая, сколь долго в седле продержатся.

— Я о том говорила, — Евдокия не убрала руку, — ты, получается, зарабатывал, а семья твоя тратила? И никто не пытался…

— Пытались. Мой старший братец, ему давно уже долю в наследстве выделили, неплохо вложился. Он и отцу предлагал, но… они друг друга недолюбливают. Главное, у Себастьяна свой доход имеется от акций… Яцек пытался торговлей заняться, да как-то неудачно… Гарольд, младший наш, рвался в Серый полк, но…

— Ты не позволил.

— Да.

…а теперь случилось что-то, что заставило Лихослава уйти, и ручеек золота, питавший княжеский род, иссяк.

— Там слишком опасно, — сказал он, отпуская Евдокию. — Я не могу рисковать братом.

А собой, значит, можно было.

— Теперь ты понимаешь, почему я должен найти богатую невесту, — Лихослав закинул руки за голову, а голову запрокинул, подставляя солнцу смуглую шею.

— Понимаю.

— Сбежишь?

— Как можно! Кто мне тогда колбаски носить будет? К тому же, ты мне три желания должен.

— А ты мне — два. Может, по взаимозачету?

— Ну уж нет! Никаких зачетов… будешь знать, что карты — зло!

— Буду… Евдокия…

— Мне не нужен твой титул, — серьезно сказала она. — Но мне нужен муж. И если тебя не пугает связаться с такой, как я…

— Какой?

— Не шляхетного рода… не слишком красивой… не молодой… мне ведь двадцать семь и…

— И хороший возраст, — он приоткрыл левый глаз. — Вот было бы двадцать восемь, я бы еще подумал, а двадцать семь — это…

— Смеешься?

— Кто тебя обидел, Евдокия?

Никто, наверное…

— Забудь, — Евдокия улыбнулась. Все-таки хорошо, что он появился… — Расскажи еще, пожалуйста.

— О Серых землях?

— Да.

— А тебе и вправду интересно?

— И вправду.

— Просто… обычно как-то не принято… дурной тон… я в первую побывку еще столкнулся, что никто не хочет слушать, разве что Себастьян… он бы понял, наверное… князю неприлично, чтобы там служить… Серые земли есть, а в то же время их и нет… там порой стоит такая тишина, что слышно, как растет мох. А потом налетают гарцуки…[15] и тогда ветер заговаривает с тобой. Но нельзя его слушать — заморочит, заведет… был мальчишка, из новичков, все доказывал, что с нечистью можно договориться… увели его, три дня водили, вернули потом, живым и почти нормальным… он стал бояться ветра, даже обыкновенного…

Лихослав дернул расшитую желтой нитью ленту.

— На полную луну, нет, там луна никакая не показывается, но мы все точно знаем, что она полная, нечисть играет свадьбы. Мары примеряют платья из тумана и паутины, веночки из мертвоцветов, и ходят, зовут женихов… находились такие, что отзывались… и тогда летит по-над болотами свадебный возок, из костей сделанный, запряженный тройкой навьих волков. Сидит на облучке перевертыш и погоняет… гости несутся следом, визжат, воют, и не приведите Боги оказаться на пути этакой свадьбы.

Евдокия поежилась.

Зябко. От слов зябко, и будто веет сыростью туманной, волглым болотным духом… и солнце уже не греет, да и само оно скрывается вдруг, наполняя королевский парк тенями, заставляя придвинуться ближе к Лихославу. И в шепоте ветерка голоса уже мерещатся…

— Дуся! — этот голос, к сожалению, не примерещился. — Дуся, я тебя нашел!

И не только голос.

Аполлон, выбравшийся из кустов, смахнул прилипший лист, мазнул рукавом по расцарапанной щеке, и бухнулся на колени.

— Дуся, спаси меня!

— От кого? — Евдокия огляделась.

Тихо.

И парк пребывает в обычной своей полуденной дреме. Король и тот смежил веки, и парочка шутов прикорнула у ног его. Королева позевывает, позабыв про этикет, красавицы блистают…

— Лихослав…

— Я буду рядом, дорогая, — он поднялся и поцеловал раскрытую ладонь.

…правда, смотрел он почему-то не на Евдокию.

Проследив нить взгляда, она без удивления отметила, что панночка Белопольска сегодня диво до чего хороша. Она стояла, опираясь на руку Его Высочества, и о чем-то рьяно вдохновенно рассказывала.

О козле?

Или о дядькиной супружнице, которая — редкостная змеюка, а еще наверняка колдовка, поскольку булавки собирает. Разве ж нормальный человек будет собирать булавки?

Евдокия заставила себя отвернуться.

В конце концов, смешно ждать от Лихослава верности… и от мужа вообще… и ее брак — всего-навсего сделка, условия которой следует обговорить наперед и не жаловаться, если вдруг окажется, что плохо договор прочла.

— Дуся! — Аполлон напомнил о своем существовании. Он по-прежнему стоял на коленях, взирая на Евдокию кротко и со смыслом. В синих очах его стояли слезы. — Дуся, забери меня оттудова!

— Откудова? — машинально переспросила Евдокия.

— От нее!

— Что случилось?

Выглядел Аполлон вполне прилично. На нем была белая льняная рубаха, расшитая петушками и крупыми стеклянными бусинами, полосатые штаны с блеском, широкий алый кушак, хвосты которого живописно разметались по траве. И красные сафьяновые сапоги.

Правда, приглядевшись, Евдокия заметила, что ворот рубахи был подран, а на штанах проступали странного вида масляные пятна. Скула Аполлона припухла, а на щеке алела свежая царапина.

— Она… — он всхлипнул, неловко подымаясь, на штанах остались травяные пятна, а за рубаху зацепились листья и паутина. — Она меня домагивается!

— Что?

Аполлон перебрался на лавку и, зардевшись, повторил.

— Она меня домагивается! Совратить хочет.

— А ты?

— А я боюся!

— Чего?

— А вдруг… вдруг она меня совратит и бросит? — Аполлон всхлипнул и, достав из кармана штанов платок, с теми же петушками, вышитыми красной нитью, шумно высморкался. — А я невинный… остануся опозоренным… и все пальцами показывать станут. Мне маменька говорила…

— Что она тебе говорила?

— Чтоб берегся развратных женщин. Оне коварныя.

Аполлон принюхался и деловито спросил:

— Орешков нету?

— Нету. Аполлон, — Евдокия откашлялась и осторожно поинтересовалась, — может, ты неправильно все понял?

— Неа, — он мотнул головой. — Она меня за руку береть. И в глаза еще заглядывает. Вот так.

Он сгреб Евдокиину ладошку и прижал к груди, сам же причудливым образом изогнулся, вывернул голову, силясь показать, как его новая знакомая смотрит.

Аполлон старательно пучил глаза и хлопал ресницами.

— Я поняла, — Евдокия руку попыталась вырвать, но хватка у Аполлона была мертвой.

— А еще она дышить! — произнес он и старательно засопел. Судя по всему, бедная панночка, очарованная неземным Аполлона образом, страдала отдышкой. — И сопить. Со смыслом.

Сопение со смыслом, вне всяких сомнений, было серьезнейшим аргументом в пользу Аполлоновой версии.

— Намедни пришла в комнату, принесла пахлавы медовой… и еще петушка на палочке. Я ж петушков страсть как люблю… а потом и говорит, дескать, у вас, Аполлон, губы в меду, сладкие… так оно и понятно, что в меду, после пахлавы…

Он, выпустив-таки Евдокиину ладонь, потрогал нижнюю оттопыренную губу, убеждаясь, что более нет на ней меда.

— И лезет с платочком. Я-то подумал, что вытереть хочет… маменька мне всегда губы вытирает, чтобы аккуратным ходил, а эта… — он потупиля и густо покраснел. — Поцеловала…

— А ты?

— А я… я сбег. Мне маменька говорила, чтоб, если вдруг такая оказия приключится, чтоб бег… и я ночь на вокзале сидел. На вокзале холодно. И еще тетки пирожки продавали, я попросил одного, а оне — денег… откуда ж у меня деньги-то? Пирожки-то черствыя, вчерашние… я, когда торговать стали, так и сказал всем, мол, дрянные у них пирожки! Я ж сам видел, как грели и маслом мазали, будто бы только-только жареные. Ложь все! А они драться…