Склонившись над телом девушки, Мирид невольно подумал, сумел бы он пожертвовать ею, не видя иного способа избежать поражения? Вопрос, по счастью, был праздным: Сарта хотя еще не пришла в себя, но дышала ровно и глубоко.

— Ты смог бы теперь предсказать их судьбу? — спросил вдруг гадателя невидимый собеседник.

Впрочем, невидимостью его наделила слепая молва. Присмотревшись, нетрудно было заметить высокий столб из мельчайших золотистых песчинок, подхваченных вихрем. Такие же песчаные смерчи, только гораздо более сильные, в числе других штурмовали хутор Арсага.

Подобные существа называли себя вирлами. По крайней мере это звучало бы так, пользуйся они голосом. Однако их речь была совершенно иной, чем у созданий из плоти и крови. Гадатель-эльф был единственным, кто умел общаться с вирлами на их языке.

— Не знаю, — просто ответил забытый судьбою пророк, — и вряд-ли узнаю когда-нибудь.

Снова в искристом, будто пронизанном золотыми нитями воздухе повисло молчание, отнюдь не казавшееся неловким. Само это место не располагало к излишнему многословию, спешке и суете. Слишком древним оно было уже тогда, когда заступники Равновесия — боги Ракот и Хедин, — впервые смогли заключить судьбу целого мира в чью-то хрупкую оболочку.

Ничто не вечно под небом. Все исчезает, подобно клочьям тумана над мрачной пропастью бездны. Умрет человек, налетит на железо в бою или в пьяной драке гоблин, устанет дракон, постигая за облаками вселенскую мудрость. Даже изначально бессмертный однажды позволит себе уйти, присытившись вечными радостями. Но у Хранителей Судеб, чье бремя для остальных — великая тайна, и в жизни, и в смерти иной удел.

Их гибелью, странной и страшной, завершают свой замкнутый круг эпохи. Это символ, знак новой земле подыматься над океанами, знак новым богам вставать над землей. Всякому обновлению уготованы свои рамки времени и давно предначертанные пути. И это спасает мир от чего-то действительно нового, вполне способного оказаться ошибкой. Таков порядок, которому многие тысячи лет, и трудно даже представить, что будет, если он рухнет.

«Песчаная чаша», где беседуют прежний и будущий Хранители Судеб, когда-то была лесною поляной, пещерой, покрытым ракушками океанским дном. И каждая ушедшая эпоха оставила в ней свой таинственный след, — фигуру из камня, неподвластную времени и капризам стихий.

— Тогда скажи мне, зачем ты пытался убить Мирида, — настаивал вирл. — Что ты надеялся этой смертью исправить? Вспомни, как заглянув в его будущее, ты напророчил два различных исхода войны, на самом же деле она завершилась и вовсе непредсказуемо. Его появление в нашей эпохе давно изменило судьбу всего мира, и возврата уже не будет.

— Я был не в себе, — согласился эльф. — Трудно смириться с мыслью, что пришла пора уходить навсегда.

— Таков удел каждого из ныне живущих. На деле ты боялся совсем другого. Эта эпоха преподнесла неожиданный дар — Врата Времени, обратившие связи причины и следствия. Гости из прошлого, попадая сюда, выходят из-под власти сил, управляющих мирозданием. Мирид, каким мы его знаем, — частица иной, грядущей вселенной. Из-за таких, как он, эстафета Хранителей Судеб вот-вот прервется, и цель твоей жизни окажется глупым, пустым миражом.

— Вы, вирлы, суть порождения Тьмы и всегда пророчите хаос. То, что искажения судьбы происходят, значит одно — эпоха завершена и скоро в свои права вступит новая. Быть может, Мирид и Сарта в ней станут богами. Я, прежний Хранитель, должен уснуть навек, превратившись в камень, а ты — занять мое место, хочется тебе этого или нет.

Гадатель истово пал на колени, пытаясь представить, на что это будет похоже, — внезапно окаменеть. Быть может, грядущие, бесконечно далекие боги и оживят его ненадолго, чтобы услышать правдивый рассказ о былых временах. Какой еще смысл в этой пытке длиною в тысячелетия?

— Что-нибудь происходит? — с притворным бесстрастием осведомилось создание Тьмы.

— Кажется нет, — решился признать неизбежное эльф.

Лес настороженно молчал. Не шевельнётся ветка, задетая чьим-то грузным телом, не треснет засохший сучёк, не слышно приглушённых травяным покровом шагов. Даже ветер словно насторожился — не играет ветками, притих.

Где-то прыгнет белка: оттолкнётся, тельце выгнется в полёте дугой, и деревья лишь проводят кривыми улыбками коры рыжую спинку. Куда ты, дурочка, не знаешь, что ли?..

Драконович глубоко вдохнул воздух. Широкие мускулистые пластины на груди нехотя затрещали, раздвигаясь под напором рёбер. Подбородок задумчиво выдвинут вперёд, брови нахмурены, серые глаза смотрят сквозь деревья, куда-то туда — в даль, в даль. Шершавая мозолистая рука привычным жестом натирает рукоятку меча — тоже шершавую, мозолистую, в мелких бугорках. Тот воткнут в землю неглубоко, в самый раз, чтобы тут же выпрыгнуть и отрубить голову нерадивому, буде тот попытается подобраться сзади.

Воздух чист, нет в нём гнилого запашка нави, что так пугает лес, вот только ветер всё равно притих, не треплет волосы, замкнутые в стальное кольцо. Те лишь спокойно лежат на плечах блондинистыми космами.

Тело легко бросилось вперёд, дёргая за собой казавшийся неподъёмным двуручный меч, что как пушинка влетел в кожаные ножны за спиной. Бежать разом стало тяжелее, но не настолько, чтобы замедлить бег — ветки всё так же неслись вперёд, стараясь достать до век, стегнуть по глазам, рассечь бровь.

Стволы древесных старцев в ужасе пытались разбежаться с дороги мускулистого великана, что как рысь проносился рядом, но глубоко вросшие в землю корни держали крепко, не давая высвободиться. Но тот с двуручным мечом за плечами каждый раз успевал обогнуть дерево, а не старался сшибить монолитной фигурой. Спустя время лес опомнился и стал трепетно пропускать великана: раздвигались кусты, кланялись молодые деревца, уже глубоко постаревшие исполины поднимали ветви повыше.

Внезапно где-то впереди зоркий глаз Драконовича успел ухватить серую шкуру, стелющуюся под кустами. На мгновение мелькнула — и тут же пропала. Но и этого хватило лесному воину, тело бросилось в ту сторону, только ветки за спиной колыхнулись.

Матёрый волчара только хрипнуть и успел, перед мордой мелькнула широкая ладонь, схватили за шкирку и несильно приложили о ближайшее дерево. Чёрные глаза на мгновение потухли, заволоклись багровой мутью, но сильные руки Драконовича легонько встряхнули — и они вновь зажглись жизнью.

Мелькнули жёлтые клыки, брызнула густая слюна, но стоило тыкнуть волчьей мордой в медальон, что болтался у лесного воина на груди, как тот сразу притих. Носящий такой медальон лесного собрата не тронет, может лишь приложит слегка, чтоб ума-разума набрался, но убить — никогда. Даже, если лютый хищник подберётся к беззащитному оленёнку, что подвернул копытце, отстал от матери, он не посмеет поднять меча на убийцу. Возьмёт малыша на руки — пусть хищник попробует напасть! — да, но не видать тому смерти от рук его.

Драконович дал волку отдышаться, выбросить муть ярости из взгляда, только после этого нараспев произнёс грубоватым голосом:

— Обрети дар речи, тварь бессловесная, — и ещё сильнее прижал хищника к земле.

Тот, как только отзвучало последнее слово, дёрнулся, силясь вырваться из цепких рук лесного воина, но тот держал крепко, выпрямив руки, чтобы не сгибались в локтях — так хватка надёжнее — и терпеливо ждал.

Допрос, допрос! — стучало в голове волка. Общались бы на его языке — языке клыков, когтей, пролитой крови — был бы шанс, но в человечьей речи лесной воин заведомо сильнее. Он говорил на своём наречье всю жизнь, он же, тварь бессловесная, привык доказывать всю в драке, когда чувствуешь вкус вражьей кровушки, клыки вонзаются в тёплую плоть, и чувствуешь, как сознание выворачивается, обращаясь в сознание лютого берсерка. Вот это — речь, даже — кровавая песнь!