Отклонение от вертикали было таким сильным, что даже налить глоток спиртного в кружку оказалось непросто, и, когда Инман попытался сделать это, он пронес бутылку мимо и пролил жидкость на носок своего башмака, прежде чем нашел правильный наклон. Наполнив наконец кружку, он сделал глоток и, когда хотел поставить ее на стол, только тогда заметил маленькие планки, вырезанные из березы и набитые на столешницу, чтобы тарелки и кружки не сползали к нижнему краю.

Визи ходил по комнате, потягивая из кружки и осматривая все вокруг, с трудом поднимаясь по наклонному полу вверх и спускаясь вниз.

— Мы могли бы поставить рычаги под опущенный угол дома и поднять его, — сказал он.

Рычаги, кажется, полностью захватили его мысли, как будто он открыл механизм, который можно применить во всех затруднительных случаях, — воткнуть рычаг под что-нибудь лежащее неправильно и поставить его ровно и под прямым углом.

— Думаю, можно выровнять, — сказал Джуниор. — Но мы уже долго так живем, так что приспособились. Было бы, наверно, странно жить в доме без уклона.

Некоторое время они сидели, потягивая из кружек. Спиртное быстро вскружило Инману голову, так как, кроме стручков гледичии, он ничего не ел со вчерашнего скудного ужина. На пустой желудок Визи оно подействовало даже еще сильнее, и он сидел, склонив голову и уставившись в свою кружку.

Вскоре в переднюю дверь вошла девочка лет восьми или десяти. Она была худенькой, с тонкими лодыжками и узкими плечиками. Кожа у нее была цвета топленых сливок, волосы каштановые, падающие на плечи жесткими локонами. Инману редко доводилось видеть такого красивого ребенка.

— Мама здесь? — спросил Джуниор.

— Ага, — ответила девочка.

— Где она?

— На заднем дворе. Только что была.

Визи оторвал взгляд от кружки и оглядел девочку. Он сказал Джуниору:

— Я видел белых детей и потемнее. Сколько, как ты считаешь, в ней негритянской крови, одна восьмая или меньше?

— Какая разница — восьмая или четверть. Она негритянка — это все, что я вижу, — сказал Джуниор.

Визи вдруг встал и, покачиваясь, пошел к кровати. Он лег там и отключился.

— Как тебя зовут? — спросил Инман девочку.

— Лула, — ответила она.

— Нет, не так, — сказал Джуниор. Он повернулся к девочке и свирепо посмотрел на нее. — Скажи, какое у тебя имя.

— Мама говорит — Лула, — ответила девочка.

— Это не твое имя. Это вроде кошачьей клички, только твоя мать могла так назвать ребенка. Но я дал тебе настоящее имя. Тебя зовут Честити [25].

— По-моему и то и другое прекрасные имена, — заметил Инман.

— Нет, — возразил Джуниор. — В имени, которое я дал, есть намек, оно служит напоминанием, какая шлюха ее мать.

Он выпил остатки виски из своей кружки и сказал:

— Пойдем.

Не обращая внимания, следует ли за ним Инман, он вышел на крыльцо и уселся в кресло-качалку Инман вышел во двор и, откинув голову, посмотрел на небо. Наступил вечер, слабые лучи солнца падали косо, на восточном небосклоне появились месяц и яркая точка Венеры. Воздух был сухим, в нем чувствовался холод. Инман глубоко вдохнул его, и этот запах и прохлада вызвали у него мысль: пришла осень. Что-то в воздухе подсказало ему, что колесо года повернулось еще на одну отметину.

— Лайла, — позвал Джуниор.

Из-за угла неспешно вышла молодая женщина и села на ступеньку крыльца, оказавшись между Инманом и Джуниором. Она высоко подняла колени и сидела так, оглядывая Инмана критическим взором. Она была светловолосая и толстозадая, в хлопчатобумажном платье, таком тонком и застиранном, что через ткань цвета пергамента были видны все изъяны ее кожи. Платье когда-то было в мелкий цветочек, но цветки вылиняли до такой степени, что стали скорее похожи на буквы, слабые каракули на каком-то неизвестном языке. Девушка была очень полная, все в ней было округлым, ее бледные бедра в нижней части, там, где подол платья откинулся на ступени, оказались полностью на виду. Глаза у нее были цвета блеклых колокольчиков, голова нечесаная. Она была босиком, с исцарапанными ногами, и что-то еще было в ней настолько странное, что Инман поймал себя на мысли, что надо бы посчитать грязные пальцы на ее опухшей ноге, чтобы проверить, действительно ли у нее их пять. Джуниор вытащил из кармана трубку с глиняным черенком и вместе с нею сморщенный кисет с табаком. Он набил трубку и сунул ее в рот. Затем покачал кисет перед Инманом, чтобы тот рассмотрел.

— Бычья мошонка, — сказал он. — Никто не может сделать лучшего кисета, чем сделал Бог. Такая вещь — это проверка Господа, желающего знать, пользуемся ли мы тем, что Он нам предоставляет, или мы пытаемся избежать его власти и придумываем что-то новое с помощью наших слабых сил.

Затем он обратился к девушке:

— Зажги.

Она неохотно поднялась, одернула подол платья и прошла в дом, а затем вернулась с зажженной лучиной. Она наклонилась, чтобы дать ему прикурить, продемонстрировав при этом Инману весь свой зад. Тонкая ткань собралась в расщелине ее ягодиц и натянулась так плотно, что можно было видеть чашеобразный промежуток между половинками зада и двойную впадину над поясницей. Все ее расположенное под юбкой строение раскрылось перед Инманом, и он почувствовал, что столкнулся с чуждым существом, хотя и не вполне враждебным.

Но затем девушка дернулась, вскрикнув, как кролик под совиными когтями, и Инман заметил скрюченные пальцы Джуниора, соскальзывающие с ее груди.

— Джуниор, черт тебя дери, — сказала она. Лайла вернулась на свое место и села, плотно прижав руки к груди. Джуниор курил как ни в чем не бывало. Когда чуть позже Лайла сдвинула руку, маленькое темное пятнышко крови просочилось сквозь ткань ее платья.

Джуниор сказал, обращаясь к Инману:

— Иди, эти суки накормят тебя. А я возьму кобылу и поработаю на нижнем пастбище.

Он поднялся, подошел к краю крыльца и, порывшись в штанах, помочился мощной струей на куст калины. Затем встряхнулся, застегнул штаны и вышел во двор, а потом зашагал по стемневшей дороге, все еще попыхивая трубкой и напевая какую-то песню. Инман разобрал только: «Господь явил Ною радуги знак, только потом не помог никак».

Инман вслед за Лайлой обошел вокруг дома. Надворные постройки — коптильня, дровяной сарай, будка-кладовка, курятник, хлев — окружали тесное пространство, похожее на внутренний двор. В центре его горел костер, сложенный из больших бревен. Огонь поднимался до уровня плеч, а искры летели еще выше. Сразу стало темно, и черные тени собрались у деревьев позади заросшего сорняками поля, засеянного кукурузой и утыканного бобовыми шестами. Ближе к дому находился огороженный частоколом огород; мертвые вороны в различной стадии гниения были насажены на заостренные концы жердей. Желтое пламя тянулось в темноту, и от косо наклоненных стен дома падали четкие тени, хотя купол неба над головой был все еще серебряным и беззвездным.

— Эй! — крикнула Лайла.

Из коптильни вышли две бледные особи женского пола, по-видимому сестры Лайлы, так как имели такое сходство с ней в лице и фигуре, что все они могли бы быть тройней. Затем из кладовки появилась пара темноволосых мальчишек. Все собрались вокруг огня, и Лайла спросила:

— Ужин готов?

Никто не ответил, но одна из сестер поддела указательным пальцем петлю на горлышке глиняного кувшина, стоявшего возле огня, и подняла его с земли. Она покачала его в согнутой руке и сделала большой и звучный глоток. Затем послала кувшин дальше, и, когда тот достиг Инмана, он ожидал, что в нем будет что-нибудь вроде отвратительного домашнего пива, но жидкость напоминала по вкусу какой-то спиртной напиток. Он сильно отдавал землей и еще чем-то, — возможно, это была крепкая настойка, изготовленная из древесных грибов и желез животных, лечебные свойства которых известны лишь немногим. Кувшин прошел по кругу несколько раз.

Одна из сестер попятилась к костру, задрала заднюю часть подола, оставив лишь маленький хвостик, чуть прикрывающий зад, и уставилась на Инмана; во взгляде ее голубых глаз сквозило удовольствие. Ее круглые груди обвисли, они вывалились наружу, как будто с треском разорвали тонкий лиф. Он подумал: в какой же бордель его занесло?